Миф машины Техника и развитие человечества

Охота, ритуал, и искусство

За великолепными ремесленными навыками и выразительным искус­ством, характерными для последних фаз палеолитической культуры, стоял образ жизни, обусловленный преобладанием охоты на крупную дичь. Для такой охоты требовались коллективная стратегия и боль­шее число следопытов, загонщиков и убивающих; а это уже предпо­лагает существование племенного или родового устройства общест­ва. Одиночным семейным группам, насчитывавшим менее пятидеся­ти человек, из которых взрослые мужчины составляли лишь мень­шинство, едва ли под силу была подобная задача. В ледниковом пе­риоде такая охотничья жизнь неизбежно зависела от передвижений крупных стад, искавших новые пастбища; вместе с тем, люди уже приучились селиться вблизи удобных урочищ, рек, источников, лу­гов, летних пастбищ, даже пещер и, наконец - уже на закате палеоли­та - в деревушках, где строились хижины.

Если любопытство, хитрость, приспособляемость, привычка к повторению являлись, наряду с общительностью, главными достоин­ствами древнего человека, то жившему в более позднюю эпоху па­леолитическому охотнику требовались дополнительные качества: смелость, воображение, ловкость, готовность к столкновению с не­ожиданным. В критический момент охоты, когда разъяренный буй­вол, уже раненный, набрасывался на охотников, обступавших его плотным кольцом, - только умение действовать сплоченно, слушаясь приказа самого опытного и смелого охотника, помогало избежать увечья или внезапной гибели. Аналогов подобным ситуациям не бы­ло ни в собирательстве, ни даже в позднейших способах ведения не­олитического сельского хозяйства.

Пожалуй, ближайшим современным эквивалентом охоты на крупную дичь в палеолитические времена была охота на другое крупное млекопитающее - кашалота, - которого промышляли сто с лишним лет назад. Чтобы излишне не напрягать свое воображение, можно обратиться к роману Мелвилла «Моби Дик», на страницах которого даются прекрасные параллели психологическим и социаль­ным реалиям палеолитической охоты. В обоих случаях для успеха предприятия были необходимы настойчивость в преследовании, не­сгибаемая отвага и умение предводителя отдавать приказы и доби­ваться повиновения; кроме того, молодость здесь ценилась, должно быть, выше, чем возраст и опыт. Руководство и верность, эти главные ключи к военному успеху и крупномасштабным объединениям, игра­ли важнейшую роль в среде охотников. В более поздние времена оба эти качества значительно помогут развитию техники.

Из этой-то культурной совокупности главный персонаж - вождь - охотник - и шагнул наконец на сцену исторических времен, найдя отражение в эпосе о Гильгамеше и в надгробной «охотничьей плите» додинастического Египта. Как мы вскоре увидим, сочетание беспре­кословной покорности ритуалу (древнейшей и глубоко въевшейся черты) с ликующей самоуверенностью, с азартной отвагой и, не в последнюю очередь, с несколько дикарской готовностью пожертво­вать жизнью, явились важнейшими предпосылками первого вели­чайшего достижения в области техники - создания коллективной человеческой машины.

В отличие от собирательства, охота несла в себе коварную угро­зу наиболее мягкой, родительской, покровительственной стороне человеческой природы: это необходимость убийства как периодиче­ски возобновляемого занятия. Копье или стрела с каменными нако­нечниками, способные достигать цели и на большом расстоянии, и вблизи, расширили диапазон убийства и, по-видимому, впервые про­будили в человеке тревожные опасения относительно их действия. Скорее всего, палеолитический человек питал священный страх даже перед пещерным медведем, которого выгонял из укрытий и чье мясо ел, как и перед другими более поздними тотемными животными. Не­редко черепа таких животных обнаруживали размещенными в опре­деленном порядке, словно они служили предметами культа. Подобно тому, как это делают по сей день некоторые охотничьи племена, па­леолитические охотники, наверное, просили прощения у убитых су­ществ, оправдывая свою жестокость голодом, и ограничивали убий­ство лишь тем количеством мяса, которое было необходимо для на­сыщения. Прошли тысячелетия, прежде чем человек додумался хлад­нокровно убивать себе подобных, даже не нуждаясь в предлоге - будь то магическом или каком-то ином, - будто ему нужно поедать их.

Вместе с тем, сама необходимость выказывать все больше гру­бых мужских качеств могла вылиться, согласно интерпретации Юнга, в разрастание женской составляющей в мужском бессознательном. Так называемые богини-матери в палеолитическом искусстве, воз­можно, отображают инстинктивное стремление охотника уравнове­сить обусловленную его промыслом чрезмерную сосредоточенность на убийстве повышенной отзывчивостью на сексуальное удовольст­вие и покровительственной нежностью. Когда мой сын Геддес служил в армии, он заметил, что самые уродливые и толстокожие солдаты в его роте часто очень любили детей: вот компенсация того же рода.

Систематическое убийство крупной дичи оказывало, вероятно, и еще одно воздействие на палеолитического человека: он сталкивался со смертью, причем не просто очень часто, а практически каждый день своей жизни. В той мере, в какой он, наверное, отождествлял себя с жертвой, он поневоле сознавал, что когда-нибудь придется умереть ему самому, его семье, его сородичам и соплеменникам.

Возможно, здесь, вновь под воздействием сновидений, и зароди­лись окольные попытки человека продлить себе жизнь в воображе­нии. Он стал верить в то, что мертвые, пусть они физически и устра­няются из этого мира, все-таки в каком-то смысле продолжают жить, наблюдать, вмешиваться и подсказывать - порой благосклонно, слу­жа нам источником мудрости и утешения; однако довольно часто духи умерших, полные злобы, преследуют нас в сновидениях, и тогда их нужно изгонять или умилостивлять, чтобы они не причинили не­счастья. Вероятно, всевозможные мемориалы в скульптуре и живо­писи, впервые расцветшие в наши дни, явились намеренными попыт­ками перехитрить смерть. Жизнь прекращается, зато образ остается - и помогает жить другим.

Большая часть палеолитического искусства сохранилась в пеще­рах; и судя по некоторым живописным изображениям и изваяниям, найденным там (около десяти процентов от общего количества), у нас есть основания связывать произведения искусства с магическими ритуалами для успешной охоты. Однако художники, создававшие эти изображения в чрезвычайно тяжелых условиях, не пугаясь грубых поверхностей, а порой и обращая себе на пользу их очертания, долж­ны были прежде достичь такого мастерства где-то за пределами пе­щерных стен. Подтверждение такому взгляду приводит Лео Фробе - ниус, наблюдавший за группой африканских пигмеев. Однажды, ко­гда он предложил поохотиться на слона, те сослались на неблагопри­ятные условия и отказались. Но на следующее утро он обнаружил, что охотники собрались в укромном месте. Начертив на очищенной поверхности земли фигурку слона, они стали пронзать ее копьями, одновременно повторяя магические заклинания. Только после этого они были готовы к охоте.

Это удачное свидетельство проливает свет на некоторые сторо­ны палеолитического искусства и ритуала. Охота в условиях палео­лита не была беспорядочной погоней за пищей: она требовала пред­варительного обдумывания, тщательно разработанной стратегии, глубоких - графически передаваемых - знаний анатомии намеченно­го в жертву зверя: знаний, подобных тем, что отразились в иллюстра­циях к Везалию и предвосхитили успехи хирургии и медицины уже в нашу собственную эпоху. Как указал Соллас, схожий магический ритуал можно найти у североамериканских индейцев-оджибуэев: там шаман рисовал на земле животное, намеченное для охоты, и обозна­чал ярко-алым пятном его сердце (как это часто встречается и в на­скальных изображениях в европейских пещерах), и прочерчивал ли­нию от сердца до рта животного: вдоль этой черты должно было по­течь волшебство, чтобы заклясть его смерть. Сюда же относится слу­чай с Джорждем Кэтлином, которого индейцы племени мандан при­ветствовали как врачевателя, потому что его рисунки «приводили бизонов».

«Недавно, - сообщает Фернанд Уинделс в своем исследовании пещер Ласко, - этнологи провели несколько месяцев в глуши Авст­ралии среди туземного племени и вернулись с отснятыми там филь­мами. В одном из них показывается, как один австралиец, вождь племени, расписывает стены своей пещеры... Это зрелище поистине потрясающее. В кадре мы видим не художника за работой, а жреца или колдуна за священнодействием. Каждый свой жест он сопровож­дает песней и ритуальной пляской, и им отведено гораздо более важ­ное место во всей церемонии, чем собственно росписи.»

Если, как я доказывал выше, танец, песня и язык вышли из ри­туала, то, быть может, то же самое произошло и с живописью: изна­чально все искусства являлись священными, поскольку человек при­

Лагал необходимые усилия и шел на жертвы ради эстетического со­вершенства только для того, чтобы достичь единения со священными силами. С этой целью связывались такие действия, как танец, ритуал и графические движения, которые, вероятно, объясняют таинствен­ные рисунки, напоминающие макароны, на стенах разных пещер: эти абстрактные изображения могли быть побочными продуктами риту­альных телодвижений - таким образом запечатленных на стенах, как их сейчас возможно запечатлевать на кинопленке.

Если охотник совершал магический ритуал, то оттого, что самим его совершением он обретал и знание, и ловкость, необходимые для того, чтобы успешно выполнить свою задачу. Та четкость линий, ко­торую мы видим в изображениях бизонов в Альтамире или оленей в Ласко, говорит о прекрасной сенсорно-мускульной координации, а также об острейшей зоркости к мельчайшим деталям. Охота - как известно каждому, кто охотился хотя бы раз в жизни, - требует высо­чайшей степени зрительной и слуховой чуткости к малейшим движе­ниям в листве или траве, а также готовности мгновенно реагировать. То, что мадленский охотник достиг такой степени сенсорной живости и эстетического напряжения, следует не только из необычайного правдоподобия его крайне отвлеченных изображений, но и из того факта, что многих животных он изображал в движении. Это гораздо более высокое достижение по сравнению со статичными символиче­скими формами.

Одной из целей создания реалистичного изображения животного было «поймать» его, а наибольший триумф заключалась как раз в том, чтобы поймать его в движении - и тут проходила высочайшее испытание ловкость охотника в обращении с ассегаем или луком и стрелами.

До сих пор, говоря о портретах, мы употребляем выражение «верно пойманное сходство». Однако это искусство было не просто средством практической магии: оно и само по себе являлось высшей ступенью магии, столь же чудесной, как магия слов, но еще более потаенной и священной. Подобно внутреннему пространству самой пещеры с ее сводами и стенами, созданными силами природы и вну­шившими человеку первые смутные представления о возможностях символической архитектуры, - эти образы приоткрывали дверь в мир цвета и формы, выходивший за эстетические рамки природных пред­метов, ибо этот мир включал в себя как неизбежный элемент и собст­венную личность человека.

Может быть, это было не просто магическое и священное искус­ство, но нечто большее - тайный культ, ведомый отнюдь не всем членам племени? Физическая трудность доступа к пещерным про­странствам с расписанными стенами, где порой приходится осторож­но передвигаться ползком, возможно, указывает на прохождение не­коего инициационного обряда. Быть может, это был осознанный вы­бор верхушки общества, которая в замкнутом пространстве пещеры нашла себе идеальное место для обучения искусству сотворения об­разов (ранний прообраз и аналог эзотерического языка и запретного храмового святилища)? Быть может, смутные воспоминания о тем­ной полости пещеры всплыли в головах тех, кто сооружал потайной коридор, уводивший в погребальную камеру в недрах египетской пирамиды? Всем этим вопросам суждено остаться без ответа; однако важно, чтобы мы не прекращали задавать их себе, иначе мы слишком быстро отвернемся от тех положительных свидетельств, которые мо­гут нам что-нибудь подсказать в будущем.

Кое-что, напоминающее о такой пещерной скрытности и пота- енности, вплоть до нашей десакрализованной современной культуры, обычно присутствовало при всех значимых событиях жизни - таких, как рождение, акт любви, посвящение в различные возрастные ста­дии и наконец смерть. А если поймать сходство означало обрести власть над душой, как по сей день верят многие примитивные наро­ды, то это, пожалуй, объясняет тот факт, что в наскальной живописи практически нет человеческих лиц, хотя иногда и изображались уд­линенные тела с масками или птичьими головами. Этот «пробел» объясняется отнюдь не отсутствием мастерства, а, скорее, страхом нечаянно причинить вред изображенному человеку. О том, насколько глубоко въелся такой страх перед воспроизведением реального об­раза, мне напомнили угрожающая гримаса и протестующие жесты гавайского туземца, которого я однажды фотографировал с прилич­ного расстояния на рынке в Гонолулу.

Значение палеолитического искусства отнюдь не исчерпывается связью некоторых (но не всех) образцов пещерной живописи с маги­ческим ритуалом. В своем всеохватном исследовании пещерного ис­кусства, столь же богатом свидетельствами, сколь и изобилующем свежими гипотезами и трезвом в суждениях, Андре Леруа-Гуран, исходя из характера и расположения изображений и знаков, убеди­тельно доказывает, что пещерные художники пытались сформулиро­вать свои новые религиозные воззрения, основанные на полярности мужского и женского начал. Безусловно, эти изображения служили не только практическим целям - воспроизведению дичи и обеспече­нию удачной охоты. В чем можно почти не сомневаться, говоря об искусстве, созданию которого сопутствовало столько трудностей, - это в том, что источником наскальной живописи являлись верования главнейшей важности, казавшиеся гораздо существеннее для разви­тия человека, нежели насущное пропитание и телесное благополучие. Лишь в поисках некой более значимой жизни человек проявлял по­добное усердие или безо всяких сожалений шел на подобные жертвы.

С появлением скульптуры на сцену выдвинулся другой интерес

И, возможно, получила выражение другая функция. Здесь смелая трактовка человеческого тела - включая женские обнаженные фигу­ры, не имевшие себе равных вплоть до египетской эпохи, - указывает на существование некой домагической культуры. Даже в случае пе­щерной живописи я отнюдь не уверен (в отличие от некоторых ис­толкователей) в том, что изображения предположительно беремен­ных животных безусловно являются только попытками обеспечить - путем какой-то сочувственной магии - большую добычу. Такое объ­яснение не очень согласуется со свидетельствами о необычайном изобилии этих животных, число которых было столь велико, что ма­ленькому охотничьему населению не под силу было бы его истре­бить. Однако в скульптуре нашли отражение совсем иные интересы и чувства: резные изваяния стоящих друг напротив друга каменных козлов, найденные в Ле Рок-де-Сер, едва ли символизируют что-то иное, кроме самих себя; а «Венера» из пещеры Лоссель - это женщи­на с головы до пят. Может быть, скульптура представляла собой плоскость повседневного существования, тогда как живопись стояла ближе к сновидению, магии, ритуалу?

Всё, что мы можем с уверенностью сказать об этой фазе челове­ческого развития, - это то, что охота служила подходящим посредни­ком для становления изобразительных искусств. И наконец-то пере­груженная нервная система человека обрела сферу приложения, дос­тойную ее возможностей. Опасности при охоте на крупную дичь по­родили новое энергичное и уверенное в себе поколение людей - с быстрой эмоциональной реакцией, готовым запасом адреналина, подстегиваемого страхом, возбуждением и яростью, а главное - с отличной координацией движений, которая оказалась чрезвычайно ценна не только для убийства животных, но и для живописи и резьбы по камню. Теперь нашли применение оба вида ловкости, оба вида чуткости.

Поэтому, с одной стороны, крупномасштабная охота требовала от человека подвигов мышечной силы и порождала некую «хирурги­ческую» жесткость взгляда на причинение боли и лишение жизни, а с другой стороны, заметно возрастало эстетическое чутье и расширял­ся диапазон чувств, что служило прелюдией к дальнейшему разви­тию символических способов выражения. Такое сочетание отнюдь не является чем-то необычным. То, что привычка к жестоким убийствам порой соседствует с крайней эстетической утонченностью, нам из­вестно из длиннейшего ряда исторических примеров, тянущегося от Китая к ацтекской Мексике, от Рима времен Нерона до Флоренции эпохи Медичи. Не следует забывать и о нашем недавнем прошлом, когда у входа в нацистские лагеря смерти красовались аккуратные и ухоженные цветочные клумбы.

Сколь бы тяжела и азартна ни была охотничья жизнь, она высво­бождала воображение и обращала его к искусствам: прежде всего, если судить по дошедшим до нас хрупким свидетельствам, этому воображению была присуща повышенная сексуальность, одарившая нас множеством изображений обнаженных женских форм, причем интерес художника сосредоточивался на половых органах, грудях, ягодицах* во многих изваяниях, помимо знаменитой «Венеры» из Виллендорфа, все эти части тела предстают увеличенными и как буд­то распухшими.

Обычно такие фигуры называют «богинями-матерями», и мно­гие этнологи полагают, что они служили предметом религиозного поклонения. Однако придерживаться такого суждения - значит при­писывать весьма ранним культурам то значение, которое будут иметь подобные фигуры уже в гораздо более позднюю эпоху. Единствен­ный однозначный вывод, который здесь можно сделать, - это то, что возникло повышенное внимание к полу, а также появилось созна­тельное стремление удержать его с помощью символических изобра­жений, чтобы продлить его действие на ум, а не дать ему растворить­ся без остатка в немедленном совокуплении Сексуальным актом, этим древнейшим способом человеческого общения и взаимодейст­вия, отныне творчески управлял разум

Поскольку изображения мужского фаллоса иногда находят в тех же пещерах, что и изображения женских форм с отверстым лоном (нечто подобное можно и сегодня увидеть в индуистских храмах), у нас имеются основания подозревать, что там совершались ритуалы, призванные пробудить, расшевелить и усилить интерес к полу; воз­можно, там проводились даже вполне определенные групповые ини­циации и наставления, как это распространено почти у всех прими­тивных народов. Вероятно, дополнительное поощрение половой ак­тивности было необходимой мерой в суровом климате, где долгие зимы и вынужденное бездействие, порой сопровождавшееся скудным рационом, оказывали на человека обычное действие холода и голода

- гасили сексуальное влечение и снижали потенцию. Так как муж­ские и женские фигурки находили вперемешку, можно смело оспо­рить версию о «богине-матери»: ведь фигурки настолько малы, что их можно было носить с собой повсюду, - так что они служили ско­рее личными амулетами или оберегами, нежели объектами группово­го культа.

Здесь мы сталкиваемся с противоречием общества с ярко выра­женным мужским характером, где женщине не находилось иных за­нятий, кроме второстепенных: например, разделывать мясо, готовить пищу, дубить кожи; вместе с тем, особые функции и возможности женщины, ее способность к сексуальной игре, воспроизведению по­томства и воспитанию детей превозносились настолько, что область пола становилась притягательной, как никогда прежде. И скульптура, и многие сохранившиеся украшения - от раковин до оленьих ожерелий

- указывают на разнообразные попытки подчеркнуть женскую телес­ную красоту и усилить сексуальную привлекательность Это был дар, полностью воспользоваться которым человек смог лишь в ту пору, когда новая совокупность технических изобретений, относящихся к одомашниванию животных, отодвинула охоту на задний план.

Такое мнение о творческом преобразовании искусства и половой сферы, сопровождавшем совершенствование оружия и техники кол­лективной охоты, подкрепляется и самим фактом необычайно широ­кого распространения женских фигурок, относящихся к данной эпо­хе. Как указывает Грэм Кларк, один и тот же тип фигур с ярко выра­женными сексуальными формами встречается среди находок на тер­ритории от Франции и Италии до южнорусских равнин - «чаще всего из бивня мамонта или различных видов камня», но также из обож­женной глины - в Чехословакии. «То, что все эти изваяния опреде­ленного происхождения, - отмечает Кларк, - были найдены в посе­лениях, будь то в пещерах или на месте искусственных построек, - говорит скорее в пользу их домашнего употребления, нежели обще­ственного или торжественного назначения.» Однако, опираясь на разные исторические свидетельства от Урарту до Рима, я бы добавил, домашний характер жреческих функций, отправлявшихся главами семейств, явно не исключает церемониального назначения скульптур. В ортодоксальных иудейских семьях отец семьи по сей день испол­няет подобную роль.

Наряду с этой символической сосредоточенностью на половой жизни, появляются первые свидетельства о том, что центром оседлой жизни становится очаг и дом: это была мутация охотничьей культу­ры, сделавшаяся преобладающей формой существования на после­дующих стадиях неолитической культуры и с тех пор навсегда ут­вердившаяся среди большинства народов. А для дальнейшего разви­тия техники имел значение и тот факт, что впервые (не считая самого очага) глина была использована как сырье для искусства - вспомним бизонов в пещере Тюк-д'Одубер - за тысячи лет до засвидетельство­ванного возникновения гончарного дела. Разгадка здесь проста: па­леолитический человек начал одомашнивать себя самого раньше, чем он стал одомашнивать растения и животных. Это был первый шаг - наряду с ритуалом, языком и косметикой, - который помог изменить человеческую личность.

И здесь, как раз в той точке, где символические искусства объе­диняются и дополняют друг друга, homo sapiens - Человек Познаю­щий и Постигающий, - предстает в той роли, которая характерна для всей его позднейшей истории: он теперь не просто уныло борется за существование, хватая и собирая, изготовляя орудия и охотясь, но уже отчасти отстраняется от этих животных потребностей - танцует, поет, играет, рисует, лепит, жестикулирует, гримасничает, подража­ет, разговаривает - разумеется, разговаривает! - и, возможно, впер­вые смеется. Именно смеху, а не орудиям, предстоит отличать чело­века и утверждать его господство.

Словно евангельский Лазарь, человек позднего палеолита окон­чательно выбрался из пещерной могилы предсознательного сущест­вования, и у него имелись все основания смеяться. Его ум, постепен­но освобождавшийся из-под гнета грубой необходимости, тревоги, сновидческой пелены, панического страха, обрел всю свою живость. Когда человек стал полновластным господином слов и образов, ни одна часть его мира, будь то внутреннего или внешнего, одушевлен­ного или неодушевленного, уже не находилась всецело за пределами его умопостижения. Человек наконец усовершенствовал свое творе­ние - символ, опираясь на который, его высокоорганизованный мозг мог работать напрямую, обходясь без иных орудий, кроме тех, что предоставляло ему собственное тело. Что касается мадленских пе­щер, то они являют собой доказательство еще более общих и много­сторонних достижений в возведении символического мира.

Эти дарования были разрозненны и неравномерно распределены; и они продолжали развиваться неравномерно, так что ни одно обоб­щение, сделанное о «Человеке», нельзя отнести к человеческому роду в целом, ко всем временам и всем краям: это было бы далеко не вер­но. Вместе с тем, каждый новый шаг в символотворчестве оказывался столь же поддающимся передаче и сообщению, как и все генетиче­ское наследие, связывающее человечество воедино; а общественная по преимуществу природа человека сделала так, что со временем ни одна фуппа населения, сколь бы малочисленна, далека или обособ­лена они ни была, не могла быть полностью отрезана от этого общего для всех людей культурного наследия.