Миф машины Техника и развитие человечества

Возвеличивание личности

Приметы этого космического механического порядка легко опозна­ваемы. Прежде всего, как мы уже отмечали, произошло изменение масштаба. Привычка «мыслить по-крупному» появилась одновре­менно с первой человеческой машиной; ибо сверхчеловеческий мас­штаб, примененный к индивидуальным структурам, увеличивал лич­ное могущество властителя. В то же время, он способствовал умень­шению видимого размера и значения всех необходимых человече­ских составляющих, кроме энергичного и поляризующего централь­ного элемента - личности самого царя.

Парадоксальным образом, монополия власти породила и моно­полию личности, ибо только царь был наделен всеми атрибутами личности - как теми, что коренились в общинном устройстве, так и теми, которые, по-видимому, именно в эту пору стали постепенно зарождаться и в человеческой душе, теперь уже проклевывавшейся сквозь социальную скорлупу, внутри которой прошел весь эмбрио­нальный период ее существования.

На этой наиболее ранней стадии личность и власть шли рука об руку: обе воплощались в фигуре царя. Ведь один только царь мог принимать решения, изменять старинные местные обычаи, создавать новые установления и претворять в жизнь коллективные деяния, ни­когда прежде не то что не совершавшиеся, но даже и не замышляв­шиеся. Короче говоря, он вел себя как ответственная личность, спо­собная на разумный выбор и свободная от уз племенного обычая: когда этого требовала ситуация, он волен был поступать как нонкон­формист и своими указами и законами вызывать отклонения от дав­них традиций предков. Как и некоторые исконные царские монопо­лии - например, на бессмертие, - отдельные из этих прерогатив мог­ли в конце концов, под известным давлением, переходить и ко всей общине. Однако здесь следует обратить внимание на усиление лич­ности: все старые мерки были преодолены - точно так же, как раз­двинулись и физические границы деревенского горизонта и узкой сельской общины. Отныне границей служил небосвод, а город пред­ставлялся не больше и не меньше, чем целым самостоятельным ми­ром, оказавшимся во всех отношениях ближе к Небесам.

И на практике, и тем более в воображении, это увеличение мас­штаба применялось ко времени и пространству. Крамер замечает, что при ранних династиях легендарным владыкам приписывали неверо­ятно долгие сроки царствования: всего восемь царей якобы правили около четверти миллиона лет до всемирного потопа, а две первые династии после потопа - около двадцати пяти тысяч лет. Это соот­ветствует тем промежуткам времени, которые египетские жрецы все еще приписывали древней истории периода пребывания в Египте Геродота и Платона. Даже для чистого вымысла это огромные циф­ры. Новая черта культуры достигла апогея в отвлеченных вычисле­ниях майя; так, Томсон сообщает: «На одной стеле в городе Киригуа начертаны тщательные подсчеты, уводящие нас вглубь прошлого на девяносто миллионов лет с лишним; а на другой стеле, неподалеку, самое раннее из указанных событий, судя по дате, произошло будто бы четыреста миллионов лет назад».

Но такое умножение истекших лет выступало лишь светской стороной более общего процесса расширения власти, символически представленного в царских притязаниях на бессмертие. Поначалу в Египте оно считалось исключительно атрибутом божественного царя, пусть даже слуги и приближенные сановники царя тоже могли разде­лять эту надежду на бессмертие (как было и в Шумере, где в поме­щении царской усыпальницы в Уре одновременно умерщвляли всех придворных - предположительно, для того, чтобы они сопровождали своего владыку в загробный мир).

В шумерском мифе о потопе царь Зиусудра («двойник» библей­ского Ноя) получает награду от богов Ана и Энлиля, но не символиче­скую радугу, а дар «вечной жизни, как у богов». Желание жить безгра­нично долго являлось частным случаем общего стремления к устране­нию всяких границ, которое возникло при первой огромной концен­трации власти посредством мегамашины. Любая человеческая сла­бость - и прежде всего, смертность, - оспаривалась и опровергалась.

Но если биологическая неизбежность смерти и разложения сме­ется над инфантильными фантазиями об абсолютной власти, за осу­ществление которых взялась человеческая машина, - то не меньше смеется над ними и сама жизнь. Картина «вечной жизни» - без зача­тия, роста, плодоношения и распада, - то есть картина существования такого неподвижного, такого же лишенного любви и цели, такого же неизменного, как и существование царской мумии, - это не что иное, как картина смерти, только в ином обличье. Ну чем не возврат к тому состоянию покоя и неподвижности, в каком пребывают устойчивые химические элементы, еще не соединившиеся в достаточно сложные молекулы, чтобы творить новые формы? С точки зрения человече­ской жизни, да и всякого органического существования, такое утвер­ждение абсолютной власти было признанием психологической не­зрелости - полным непониманием естественных процессов рождения и роста, созревания и смерти.

Культ древних богов плодородия никогда не чурался смерти: он не творил монументальных посмешищ в камне, а обещал возрожде­ние и обновление в ритмичном порядке жизни. А то, что обещала царская власть, было велеречивой вечностью смерти. Если бы не во­зобладали властные боги, если бы царская власть не нашла негатив­ный способ увеличить размах действия человеческой машины и тем самым не возвысила царские притязания и не добилась абсолютного повиновения, - весь дальнейший ход цивилизации мог бы оказаться совсем иным.

Помимо желания вечной жизни, достигавшейся как материаль­ными, так и магическими средствами, цари и их боги питали и другие амбиции, которые впоследствии сохранялись на протяжении веков и становились частью вульгарной мифологии нашей собственной эпо­хи. В шумерском сказании Этана садится верхом на орла, чтобы от­правиться на поиски целебной травки для овец, которых поразило бесплодие. Уже тогда у человека родилась (или, по крайней мере, открыто заявила о себе) мечта о полете; правда, эта мечта все еще казалась столь дерзкой, что Этана, подобно Икару, был низринут на землю, когда уже приближался к цели.

Однако вскоре царей стали охранять крылатые львы; а еще в их распоряжении были небесные вестники, покорявшие пространство и время, чтобы доставлять приказания и предупреждения их земным подданным. Так, внутри царственного мифа машины уже появлялись тайные зародыши будущих ракет и телевизоров. Джинны из сказок «Тысячи и одной ночи» - лишь позднейшие народные продолжения этих гораздо более древних форм властной магии.

Тяготение к власти, отличавшее все ориентированные на небеса религии, со временем сделалось самоцелью. На протяжении всего существования ранней «цивилизации», между 3000 и 600 гг. до н э, созидательный импульс достичь абсолютного контроля и над приро­дой, и над человеком переходил от царей к богам и обратно. Иисус Навин приказал солнцу остановиться и сокрушил стены Иерихона звуками военной музыки52; до этого раньше сам Иегова предвосхитил ужасы атомного века, когда уничтожил Содом и Гоморру, пролив на эти города огонь и серуь; а несколько позже он даже прибег к бакте­риологической войне, чтобы посеять ужас среди египтян и помочь исходу евреев.

Короче говоря, ни одна из разрушительных фантазий, овладев­ших умами вождей нашего века - от Кемаля Ататюрка54 до Сталина, от кремлевских ханов до пентагонских канов'5, - не была чужда ду­шам богопоставленных творцов первой машинной цивилизации. С каждым новым усилением аппарата власти из бессознательного вы­рывались все новые причудливо садистские и убийственные импуль­сы. Эта травма наложила уродливый отпечаток на дальнейшее разви­тие всех «цивилизованных» обществ. И именно данный факт испещ­рил всю историю человечества кровавыми пятнами - вспышками коллективной паранойи и племенной мании величия, к которым при­мешивались злобная подозрительность, смертоносная ненависть и жестокие нечеловечные деяния.

Парадоксальным образом, несмотря на обещание вечной загроб­ной жизни, другой великой прерогативой царской техники стала бы­строта: все замыслы царя должны были воплощаться уже при его жизни. Скорость сама по себе является функцией эффективной вла­сти и, в свою очередь, одним из главных средств ее выставления на­показ. Эта часть мифа машины настолько глубоко въелась в основы нашей собственной технологии, что большинство из нас потеряло из виду исходную точку. Но царские повеления, как и срочные приказы в армии, требуют выполнения «мигом». Именно там имеет свои ис­токи нынешняя страсть к сверхскоростному передвижению как пока­зателю статуса человека, уже комично заявляющая о себе в межкон­тинентальных «порханиях» на реактивных самолетах деловой и пра­вительственной элиты.

Лучшей иллюстрацией увеличения скорости может служить тот факт, что в Египте (как позднее и в Персии) каждый новый монарх эпохи пирамид строил себе новую столицу, которая оставалась тако­вой при его жизни. Для сравнения достаточно вспомнить хотя бы длившееся столетиями строительство средневековых соборов в сво­бодных городах, не имевших возможности, подобно царям, собирать для своих нужд огромную силу. С практической точки зрения, про­кладывание дорог и каналов, которые служили главными средствами ускорения перевозок и сообщения, на протяжении всей истории было излюбленной формой царских общественных работ; и форма эта дос­тигла своей вершины в железном веке, когда римляне при Нероне задумали проложить Коринфский канал, прорубившись сквозь три­дцать метров щебня и скальной породы: если бы эта работа была за­вершена, она явилась бы увенчанием всех древнеримских подвигов в строительстве дорог и водопроводов.

Лишь экономика изобилия, причем в эпоху, когда в долине Нила насчитывалось самое большее около четырех-пяти миллионов жите­лей, могла бы себе позволить ежегодно привлекать к работе сотни тысяч людей и обеспечивать их необходимой пищей, для поддержа­ния сил при выполнении своей колоссальной задачи; что в отноше­нии к благосостоянию общества было совершенно бесполезнейшей тратой рабочей силы, какую только можно себе представить. Хотя многие египтологи и не желают согласиться с подобным выводом, высказанное Джоном Мейнардом Кэйнсом определение «пирамидо - строения» как ухищрения, необходимого для того, чтобы справиться с избытком рабочей силы в изобильном обществе, правители которо­го противятся социальной справедливости и экономическому равен­ству, - отнюдь не неуместная метафора. Это - архетипический при­мер симулированного производства. Ракетостроение - вот его точный сегодняшний эквивалент.