Миф машины Техника и развитие человечества

Вещи [нам] что-то говорят

Неизбежно выходит, что лишь путем намеков и несовершенных ана­логий можно подобраться, пусть даже в воображении, к тому крити­ческому моменту в развитии человека, когда в высшей степени от­влеченные, но фиксированные сигналы, используемые животными, уступили место вначале гораздо более обширному набору значимых жестов и наконец - сложной упорядоченной речи. Размышляя о ри­туале, я старался представить себе, какой могла быть «мысль» до то­го, как человек сумел облечь ее в слова; но только люди, перенесшие мозговые травмы, имеют хотя бы смутное понятие о подобном опы­те, - однако как только они находят слова для его описания, они уже выходят за рамки того доязыкового, дочеловеческого мира.

Дело вовсе не в том, что животный ум свободен от рациональ­ных ассоциаций и накопленных знаний, закрепляющихся благодаря определенным сигналам и соответствующим откликам. Джордж Шаллер рассказывает, что, неожиданно повстречав самца гориллы, он, по-видимому, спас себе жизнь тем, что вспомнил один жест этих обезьян - медленное покачивание головой из стороны в сторону, оз­начающее сигнал прекращения вражды или отказ от общения. Когда Шаллер покачал таким образом головой, горилла убралась прочь.

В действительности, сама природа вымостила путь человеку, ко­гда тот только принялся добираться до смысла вещей, ибо существу­ет некая изначальная семантика, первичная по отношению к любым сигналам и знакам. «Семантика конкретного существования» (назо­вем ее так) присуща всем языкам и способам истолкования

Всякое творение, будь то звезда или камень, блоха или рыба, го­ворит само за себя: для него характерны особая форма, величина и свойства, которые конкретно «символизируют» его, а путем ассоциа­ции эта форма и эти свойства складываются в смысл данной вещи для других высших организмов, которые воспринимают ее. Лев соб­ственным присутствием говорит: «лев» гораздо красноречивее, неже­ли слово «лев», даже если его громко прокричать; а львиный рык, по сути абстракция, по ассоциации вызывает мысль об угрозе, исходя­щей от самого хищного животного. Антилопе не нужно никаких слов, чтобы, заслышав эти звуки, пуститься наутек. Животные, сво­бодно передвигающиеся на воле, живут в полном смысла окружении, а от правильного истолкования этих разнообразных конкретных зна­ков напрямую зависит их физическое выживание. С помощью эле­ментарной системы сигналов: криков, лая, телодвижений - они пере­дают сообщения своим сородичам: «Ешь! Беги! Бейся1 Следуй за мной!»

В свифтовской Академии Лагадо в школе языков предлагалось вовсе упразднить слова: в новой «популярной» речи, изобретенной профессорами этой школы, место слов заняли вещи. Как часто быва­ет в намеренной сатире, это указывает на тот важный факт, что кон­кретный опыт любого животного, в том числе и человека, «что-то означает» и без вмешательства символов, если только это существо бдительно и отзывчиво. По сути дела, этот свифтовский «символизм вещей» оставил в речи глубокий отпечаток, от которого в состоянии избавиться лишь какой-нибудь специально выдуманный язык, на­пример, математический; ибо это был прежде всего язык мифа, мета­форы и графического искусства, а впоследствии и древнего иерогли­фического письма. Сколь бы ни изощрялись теперь живописцы и скульпторы в абстракции, искусство всегда было наполнено симво­лизмом конкретного.

Символические фигуры - это прежде всего живые фигуры. Царя изображали в виде быка, потому что бык сам по себе наделен такими важными атрибутами, как физическая сила, половая мощь и превос­ходство. Такой метод символического изображения даже подвергался частичной абстракции, как это отражено в наблюдении Бэкхауса, сделанном в 1843 году и приводимом у Солласа в «Древних охотни­ках». «Однажды мы заметили женщину, перебиравшую камни: пло­ские, овальные, шириной дюйма в два, причем испещренные вкривь и вкось красными и синими линиями. Как выяснилось, эти камни изображали отсутствующих друзей, а один из них, крупнее осталь­ных, представлял тучную женщину с острова Флиндерс.»

Такой способ конкретного изображения не изжил себя оконча­тельно. На моем собственном письменном столе лежит множество каменных пресс-папье, которые несут в себе те же примитивные по­слания из дальних краев, от умерших людей. Пингвин, который, же­лая выказать свою страсть самке, катит в ее сторону камешек, доста­точно преуспел в символизме. Но если бы человеческое общение так и не вышло за рамки конкретных обозначений, то «речь» была бы подобна шахматной игре с настоящими слонами и конями, где для передвижения ладьи понадобилась бы целая армия пешек. Только когда семантика вещей, рассматриваемых отвлеченно, уступила ме­сто символическим звукам, разум обрел действенное средство для воспроизведения своего опыта.

Согласно данной точке зрения, для умственного развития чело­века было крайне важно, что, выйдя из своего прежнего животного состояния, он оказался на неизмеримо более обширной территории, чем любое другое животное: человек был не просто лучше всех наде­лен способностями воспринимать конкретный мир запоминающихся сочетаний и узнаваемых объектов - минералов, растений, животных и людей; но и все это существовало в поразительном изобилии и раз­нообразии. Если бы человек изначально получил в удел мир такой же уныло-однообразный, как спальный район многоэтажек, такой же безликий, как автостоянка, такой же безжизненный, как автоматизи­рованная фабрика, - то вряд ли бы он обрел чувственный опыт, дос­таточно многообразный, для того чтобы удерживать в памяти образы, формировать язык и вырабатывать идеи.

Недавние ценные наблюдения над способами общения среди живущих стаями зверей и птиц показали, что за пропасть отделяет закодированные сообщения этих животных от даже простейших слу­чаев применения человеческого языка. Фон Фриш расшифровал один такой код: ритуальный танец пчел, отличающихся особенно четкой социальной организацией, - даже этот способ настоящего символи­ческого общения не поднимается до уровня языка. Животные сигна­лы становятся бессмысленными, как только отрываются от вызвав­шей их ситуации. Более того, эти сигналы проистекают главным об­разом из прошлого опыта, накопленного данным биологическим ви­дом: они не предвосхищают грядущего опыта и не открывают к нему пути Как указывает Конрад Лоренц, чтобы восполнить свой скудный «словарь» и набор готовых сообщений, животные научились внима­тельнее присматриваться к другим животным и «считывать» их на­мерения по малейшим физиологическим подсказкам - вроде неволь­ной дрожи или запаха секреции.

Должно быть, и человек пребывал приблизительно в таком же состоянии, пока не сумел расширить свой выразительный репертуар (кстати, на самом деле, такие телесные «подсказки» к смыслу до сих пор остаются полезными в человеческом общении, особенно если речь идет о личном эмоциональном состоянии, которое прочитывает­ся по лицу, когда кто-то морщится, хмурится или краснеет) Но чело­век, как новичок среди приматов, в основном отбросил заморожен­ный словарь инстинктов: собственно, само отсутствие у него заранее сформированных реакций и подвигло его на изобретение новых жес­тов и звуков, которые применялись бы в незнакомых обстоятельствах и были бы понятны его сородичам.

Здесь опять-таки нежелание человека покорно приспосабливать­ся, его бунт (как называл это Патрик Гедде с), явился побудительным мотивом к изобретательству. Но его усилия сопровождались беско­нечными трудностями: пусть даже человек оказался болтливее всех обезьян, однако мускульный контроль, который превращал этот мла­денческий поток звуков в членораздельную речь, давался очень не­легко.

До возникновения фонетических символов, возможно, образы из сновидений служили чем-то вроде переходного вымышленного языка

- единственного символического языка, которым человек владел из­начально и который в то же время остался при нем до наших дней, лишь слегка видоизмененный в силу накопленного с тех пор опыта и новых воспоминаний. Но теперь, когда психоаналитики дали нам ключ к символам сновидений и показали, сколь странным и порой намеренно обманчивым образом функционирует этот язык, мы пони­маем, что это весьма коварный способ выражения и совершенно не­возможный инструмент мысли. Ибо сновидение воспроизводит идеи только в замаскированной форме рассказа, и получается буйный мас­карад. Сновидение явилось, пожалуй, первым проблеском смысла, выходившим за рамки чувств; но использовать его в конструктивных целях можно было, лишь загнав в пределы осознанного опыта, с по­мощью слов и образов.

Итак, рассказывая об успехах человека в области языка, я выну­жден возвратиться к двум моментам, о которых уже говорилось вы­ше. Первое: человек испытывал величайшую потребность в форме, желая утвердить собственную освобожденную, уже чисто человече­скую, личность; язык же оказался средством куда лучшим, чем лю­бые ухищрения косметики или хирургии, для определения и укреп­ления этого нового, не-животного «я», и для придания ему более яр­кого социального характера. И второе: острое удовольствие, даже детская радость от повторения, - одна из ярчайших биологических черт древнего человека, заложила основы для языка и, в неменьшей степени, для ритуала, а ритуал сам по себе оказался чрезвычайно по­лезен на низшем уровне как универсальная цементирующая основа для общества.

Надо полагать, язык родился из множества разрозненных экспе­риментов и попыток, пережив немало провалов, когда появлялась путаница и затруднялось понимание; поэтому всё говорит против того, что язык возник в каком-то одном месте и в одно время, посред­ством какого-то единого метода или во имя какой-то единственной цели. Возможно, периодически случались внезапные всплески фоне­тической изобретательности или семантического проведения: напри­мер, как предположил Йесперсен, разделение длинных голофраз на отдельные слова.

Существует историческое подтверждение такого гипотетическо­го проявления исключительного языкового гения: это плод умствен­ной деятельности неграмотного вождя чероки по имени Секвойя, ко­торый, по сути дела, изобрел для языка своего племени сложный сло­говой алфавит со множеством новых знаков. Но лучшим доказатель­ством изобретательных способностей древнего человека может слу­жить сам результат его деятельности. Ни одна сложная машина, сколько их ни придумано, не может приблизиться к слаженности, разнообразию, приспособляемости и точности, которые свойственны языку, не говоря уж о его уникальной способности, проистекающей из самой человеческой природы, - к упорядоченному развитию.

Итак, вначале ритуал и язык были главными средствами сохра­нения порядка и установления: доказательствами же их успешности служили возрастание культурной преемственности и предсказуемо­сти, основа будущей созидательности. Впоследствии эти задачи час­тично перешли к графическим искусствам, строительству, общест­венному строю, нравственным нормам и кодифицированному праву. И по мере того, как совершенствовались другие искусства, язык на­чинал все лучше приспосабливаться к собственному специфическому предназначению, а именно: обобщению опыта в идеях и понятийных структурах все возрастающей сложности. С помощью языка каждая группа людей последовательно упорядочивала свои непосредствен­ные впечатления, воспоминания, предчувствия, придавая им крайне индивидуализированную и четкую форму, продолжавшую охваты­вать и поглощать свежий опыт, одновременно наделяя его собствен­ным идиоматическим клеймом. Именно благодаря созданию этих отработанных структур смысла человек наконец освоил (пусть еще несовершенно) искусство становиться человеком.

С тех пор, как язык стал опосредующим звеном в любой дея­тельности, человек уже не мог повиноваться уитменовскому приказу идти и жить среди зверей, не утрачивая при этом связей с реальным миром - с тем миром, который он заново утвердил в собственном уме. Мир, обретший символический строй, прежде всего в языке, сделался более осмысленным, более важным для всех специфически человеческих видов деятельности, нежели сырой «внешний» мир, безгласно воспринимаемый чувствами, или частный внутренний ми­рок, являющийся в сновидениях. Поэтому главной заботой родителей стало передавать дар речи детям, а через них и последующим поко­лениям, а обретение людской общиной языка оказалось существеннее для поддержания родственных связей, чем кровное единство. Язык утверждал человеческую личность гораздо больше, нежели орудия.

Даже если бы все прочие сведения о человеческой истории были утрачены, то словари, грамматики и литературы всех нынешних язы­ков человечества уже послужили бы красноречивым свидетельством мышления, стоявшего неизмеримо выше уровня развития любых других живых существ. А если бы какая-нибудь внезапная мутация, поразив потомство всего человечества, привела бы к рождению од­них только глухонемых, то последствия этой катастрофы оказались бы почти столь же губительны для человеческого существования, что и последствия ядерной цепной реакции.

Большинство орудий труда, которые изготовлялись около пяти тысяч лет назад, были все еще крайне примитивны по сегодняшним стандартам. Но, как я уже указывал, в ту же самую пору в строе еги­петского или шумерского языков не было ничего примитивного, как нет ничего примитивного и в языках ныне существующих первобыт­ных племен с простейшим бытом. Ранневикторианские исследовате­ли «диких» народов даже не хотели верить, что те обладают даром речи* в этом ошибался даже Дарвин. Слушая туземцев Огненной

Земли (это были крошечные общины, почти не знавшие иной матери­альной культуры, кроме огня, и укрывавшиеся от непогоды только тюленьими шкурами), Дарвин думал, что их речь едва ли можно счи­тать человеческой. Однако английский священник Томас Бриджес, который с 1861 по 1879 год жил в одном из этих племен - в племени яганов, составил словарь, куда вошло около тридцати тысяч слов яганского языка.

Если бы о развитии яганов судили только по их техническому оснащению, то этот народ едва ли поставили на один уровень даже с бобрами: так что именно их язык доказывает, что они достигли чело­веческого состояния. Хотя другой народ, арунта в Австралии, приду­мал четыреста пятьдесят знаков, изображаемых с помощью рук, только произносимые этими людьми слова говорят о том, что арунта - не просто исключительно смышленые и экспрессивные животные.

Как показал Бенджамин Уорф, многие дикарские языки наделе­ны грамматической сложностью и метафизической тонкостью, кото­рые сами по себе свидетельствуют о том, что говорящие на них люди должны были переработать сырой материал опыта в некое разумное, стройное целое, тесно соотнесенное с действительностью, как види­мой, так и невидимой. Эти обширные символические структуры соз­давались и передавались при помощи звуков; для этого нужно было проделать колоссальную работу: вычленить, связать, запомнить, вспомнить, узнать смысл множества вещей, - причем поначалу для этого потребовались напряженные коллективные усилия. В народной речи эти усилия продолжали совершаться долгое время после изо­бретения письма, так продолжается и по сей день в каждом живом языке.

С этой точки зрения, период, в течение которого складывались аборигенские языки, по-видимому, был периодом наиболее напря­женной умственной деятельности человечества, - равного которому по степени абстракции, пожалуй, не сыскать вплоть до новых времен Без этого целеустремленного упражнения ума и сознания никакие орудия на свете не подняли бы человека над уровнем муравьев и тер­митов. Изобретение и совершенствование языка стало трудом бес­численных поколений, чей уровень материальной культуры был весьма низок, потому что ум человека дни и ночи напролет занимали более важные вопросы. Пока человек не научился говорить, у его разума не было непосредственного органа выражения. А потому большинству прочих составляющих культуры приходилось дожи­даться своего часа.

Упор, сделанный мною на сновидении, ритуале и мифе как важ­нейших факторах, повлиявших на возникновение языка и выполняе­мые им общественные функции, не означает, что я недооцениваю

Роль, которую сыграли в его развитии более практические заботы первобытного человека. Поскольку первоначальные опыты со сло­весным символотворчеством принесли успех, было бы естественно ожидать, что это новое изобретение проникнет во многие другие сферы человеческой деятельности, к их огромнейшей пользе. Но, согласно моей гипотезе, эти вторичные заботы возникли сравнитель­но поздно: для одних только первичных усилий потребовалось, воз­можно, более миллиона лет - ведь нам приходится учитывать спе­циализацию и локализацию речевых функций и согласованных мо­торных действий мозга (это было доказано доктором Уайльдером Пенфилдом и другими учеными за последние десятилетия).

При гипотетической реконструкции развития языка возникает естественный соблазн увязать его с какой-то особенной потребно­стью или особым образом жизни. Так, лингвист Ревеш, утверждал, что «речь начала развиваться тогда, когда это стало необходимым, а не раньше, и притом ради целей, для которых была необходима» Если не считать того, что всякое биологическое действие, даже не­осознанное, имеет некую цель, то истинность данного утверждения далеко не очевидна. Те, кто придерживается утилитарного объясне­ния, связывают возросшее употребление языка с более широким применением орудий и с невероятным развитием умственных спо­собностей, которое произошло приблизительно сто тысяч лет назад. Несомненно, эти процессы взаимодействовали; однако само по себе изготовление орудий почти не нуждается в словах, а большинство необходимых знаний можно передавать и без словесных наставле­ний: например, чтобы научиться завязывать узлы, совсем не обяза­тельно разговаривать.

Сегодня некоторые антропологи и биологи склонны связывать формирование языка с практикой коллективной охоты, сложившейся в ледниковый период, когда на территории Европы и Азии существо­вание человека стало зависеть от охоты на крупную дичь: мамонта, бизона, носорога и лошадь. Эта гипотеза тем привлекательнее, что, по всей видимости, примерно в ту же эпоху произошло увеличение человеческого мозга в размерах. На первый взгляд, охота представля­ется лучшим объяснением, чем изготовление орудий; на деле, имеют­ся основания подозревать, что тогда же и возник один крайне прими­тивный способ общения - словесные приказания. Эта форма дошла до нас в виде повелительного наклонения глагола, полезный словарь, но еще не язык

Однако этот гипотетический словарь охоты, как и более поздний сходный словарь военной организации, может сводиться к набору нескольких звуков’ необходимость быстрого отклика исключает лю­бые тонкости и оттенки Для слаженных действий, когда нужно лов­ко окружить или убить дичь, не требуется ничего, кроме нескольких внятных слов и определенной интонации. Уже и это, без сомнения, послужило ценным вкладом в навыки общения, в частности, для язы­ка, предназначенного контролировать поведение путем спешных ука­заний, предостережений, побуждений и запретов; это и сегодня ока­зывается полезным в ситуациях опасности, когда необходимость дей­ствовать быстро требует повелительного наклонения, краткости и - повиновения! Вместе с тем, для целей организованной охоты и поис­ка пищи было необходимо нечто большее, нежели набор простых слов, пригодных для уже стоявшей задачи: ведь охота требует пред­варительной подготовки, особенно если нужно устроить засаду или загнать зверя в западню. В искусстве пещерной живописи содержатся разрозненные свидетельства претворения охоты в ритуал; вероятно, это происходило как в порядке репетиции, подготовки к охоте, так и после нее, когда праздновался успех.

Здесь я вновь хотел бы подчеркнуть, что формальные общинные церемонии были чрезвычайно важны для создания и совершенство­вания словаря и грамматики палеолитического человека, по меньшей мере начиная с ориньякской культуры. Ибо если «конкретного язы­ка» и слов приказа зачастую хватало для текущих надобностей, то лишь всеобъемлющая языковая структура способна вспоминать про­шлое, предвидеть будущее или охватывать незримое и далекое. Воз­можно, именно совершенствование символического мышления и по­ставило homo sapiens'a выше более ранних неандертальцев.

Хотя слова - это те кирпичики, из которых складывается архи­тектурный строй языка, даже полное содержание словаря еще не со­ставляет языка; и едва ли можно назвать краткий словарь приказаний, применявшийся на охоте, чем-то большим, чем приближением к язы­ку. В отрыве от акта охоты, придавшего этим словам значение, они оказались бы столь же бесполезными, как брачный призыв птицы вне сезона спаривания. Тот же аргумент приложим (даже с большей си­лой) к тем языковым теориям, которые пытались возвести язык к восклицаниям, междометиям или звукоподражаниям.

Пожалуй, справедливо, что куда более весомый вклад, нежели слова охотников, внесли в развитие языка первобытные собиратели, так как они, наверное, еще до ледникового периода взялись за самую раннюю и наиболее полезную функцию языка - называние, именова­ние предметов. Эта фаза называния является одной из самых ранних черт, которая наблюдается при освоении ребенком языка. Называние и узнавание - вот первые шаги на пути к самому познанию.

Чтобы рассмотреть окончательное становление полноценного языка, нам требуется объяснение, сходное с тем, что еще недавно содержалось в дарвиновском учении об эволюции: это сложная мо­дель, которая включает и объединяет множество разных факторов, способствовавших образованию языка на различных стадиях разви­тия человека, и которая соотнесет то, что мы знаем о языковых при­обретениях - и языковых потерях - у сегодняшнего человека с тем, что происходило (как мы можем лишь смутно догадываться) в семьях и племенах, в глубокой древности поднявших данный аспект культу­ры на высочайшую ступень совершенства. Для того, чтобы справить­ся с такой задачей, я не обладаю достаточной языковедческой квали­фикацией; возможно, вообще никто ею не обладает. Но даже скром­ная попытка воссоздать данную картину целиком, пусть даже в виде тусклого наброска, может оказаться более удовлетворительной, чем тщательно выписанный фрагмент, никак не соотнесенный с доисто­рическим социальным фоном.