Миф машины Техника и развитие человечества

Технический нарциссизм

Отталкиваясь от забот нашей собственной необыкновенно продук­тивной - и в то же время чудовищно расточительной и разрушитель­ной - эпохи, мы порой незаслуженно приписываем древнему челове­ку львиную долю наших собственных алчности и агрессивности. Слишком часто мы высокомерно представляем себе, будто отдельные фуппки людей раннего каменного века вступали в отчаянную борьбу за выживание, в яростные столкновения с другими, столь же несчаст­ными и дикими, существами. Заметив, что некогда переживший рас­цвет неандерталец вымер, даже некоторые весьма сведущие антропо­логи чересчур поспешно сделали вывод, что его истребил homo sapiens, хотя за отсутствием свидетельств они могли бы, по крайней мере, до­пустить, что виной тому могла оказаться вспышка какой-нибудь новой болезни, вулканическая активность, истощение запасов пищи или же упорная неприспособляемость к каким-то условиям жизни.

Вплоть до сравнительно позднего палеолита почти ничего не указывало на то, что человек мог по крайней мере потягаться с пче­лой в переустройстве своего непосредственного окружения, хотя, быть может, у него уже имелся символический дом - вроде норы аф­риканских бушменов, так называемого «верфа», или перекрещенных палок сомалийских племен. Наверное, в этих сооружениях воплоти­лись его самые ранние идеи - прежде чем он сделал первую землян­ку, или выложил первый глиняный очаг, или стал строить «дома» с двускатной кровлей, прообраз которых был обнаружен в «крышеоб­разных» рисунках на стенах мадленских пещер.

Однако была одна область помимо языка, где находили приме­нение все те черты, которые я выискивал и оценивал: находки в древних пещерах свидетельствуют о том, что одним из феноменов, которые человек изучал наиболее усердно и использовал совершенно виртуозно, было его собственное тело. Как это было и с даром язы­ков, оно не только являлось самой доступным элементом среды, но и постоянно зачаровывало человека, который охотно экспериментиро­вал с ним, добиваясь коренных, хотя и не всегда здоровых, перемен. Хотя греческий миф и предвосхитил открытие современного психо­лога, согласно которому в отрочестве человек влюбляется в собст­венный образ (нарциссизм), древний человек, как ни странно, любил этот образ не ради него самого: он скорее рассматривал его как сырье для собственных особенных «усовершенствований», которые помог­ли бы ему изменить свою природу и дать выразиться своему другому «я» Можно сказать, человек стремился исправить свой телесный об­лик раньше, чем он узнал, как он, собственно, выглядит.

Такая наклонность, возможно, восходит к широко распростра­ненной привычке животных всячески охорашиваться, особенно ярко проявляющейся у обезьян. Без этого стойкого «косметического» ин­стинкта, когда вылизывание и поиск блох почти неотделимы от вза­имных ласк, ранняя социальная жизнь человека была бы значительно беднее; в самом деле, без такого тщательного ухода длинные волосы на голове и лице у людей многих рас превратились бы в спутанный клубок, грязный, кишащий паразитами и лезущий в глаза. Когда поймали одичавшую индийскую девочку Камалу, то из-за гротескно разросшейся шевелюры она больше походила на зверя, чем опекав­шие ее волки.

Из универсальности орнаментов, косметики, украшения для те­ла, масок, костюмов, париков, татуировок, надрезов, бытовавших у всех народов вплоть до нашего времени, можно сделать вывод, что (как я заметил выше) такая воздействующая на характер практика возникла в глубокой древности, и что голое, нераскрашенное, неде - формированное, лишенное украшений человеческое тело следует рассматривать или как чрезвычайно раннее явление, или как чрезвы­чайно позднее и редкое культурное достижение.

Судя по наблюдениям за нынешними примитивными людьми (а это наши собственные маленькие дети или те немногочисленные первобытные племена, что в большинстве случаев продолжали жить в каменном веке, когда их обнаружил западный человек), не было ни одной телесной функции, которая бы на ранней стадии не вызывала любопытства и не пробуждала тяги к экспериментам. Древний чело­век взирал с почтением, часто даже со страхом, на всяческие телес­ные истечения и выделения - не только на кровь, которая, безостано­вочно вытекая, могла положить конец жизни, но и на послед и «со­рочку» новорожденного, а также на мочу, испражнения, семя и мен­струальные выделения. Все эти явления вызывали или изумление, или страх и потому в каком-то смысле считались священными; а сам воздух, который человек выдыхал, в конце концов стал отождеств­ляться с высочайшим проявлением жизни - с душой.

Такого рода инфантильный интерес, который и сегодня испыты­вают некоторые взрослые люди с различными нервными расстрой­ствами, должно быть, заполнял определенную часть досуга перво­бытного человека, если полностью принять во внимание те много­численные следы, которые он оставил в нашей культуре. Со време­нем подобный интерес к продуктам собственной жизнедеятельности мог порой приносить практическую пользу: так произошло с мочой, которую бушмены по сей день используют для дубления кож - точно так же, как древнеримские металлоплавильщики смешивали мочу с сукновальной глиной. Крёбер замечает, что совокупность подобных черт знаменует «отсталость по сравнению с передовыми культура­ми», но это не мешало ему написать, что через несколько лет писате­ли и художники так называемых «передовых западных культур» нач­нут заявлять о своей разобщенности, снова забарахтавшись в таком инфантильном символизме.

В не меньшей степени, чем функции и выделения человеческого тела, пробуждало ранний интерес и стремление к модификациям и само его строение. Подрезание, завивка, заплетание или склеивание волос, удаление крайней плоти, прокалывание пениса, отсечение мо­шонки, даже трепанация черепа, - таковы были результаты много­численных замысловатых экспериментов, которые человек проводил над самим собой (возможно, под влиянием магических наваждений), задолго до того, как он стал состригать шерсть с овечьих спин или кастрацией превращать свирепого быка в послушного вола в ходе религиозной церемонии, где животное, скорее всего, служило заме­ной человеческой жертвы.

На первый взгляд, большинство этих экспериментов подпадают под понятие «brotlose Kьnste»13, как моя бабушка обычно отзывалась о подобных не приносящих вознаграждения занятиях. Однако они обнаруживают некоторое сходство с проявлениями «праздного лю­бопытства», в котором Торстейн Веблен видел вернейший признак научного интереса, или с еще более поразительными примерами «праздного экспериментаторства», встречающегося во многих сего­дняшних биологических лабораториях: так, например, заживо свежу­ют собак, чтобы убедиться, какие физиологические перемены проис­ходят под воздействием шока. Первобытный человек, менее цивилизо­ванный, но, пожалуй, и более гуманный, довольствовался лишь собст­венным телом для проведения самых дьявольских пыток; и некоторые из практиковавшихся им увечий оказались далеко не бесполезными.

Трудно сказать, что именно побуждало человека эксперименти­ровать с собственным телом. Многие из этих примитивных телесных преображений требовали сложного и болезненного хирургического вмешательства, а зачастую, учитывая вероятность инфекции, были весьма опасными. Между тем, согласно сообщению аббата Анри

Брейля, исследовавшего пещеру в Абасете в Испании, древний чело­век практиковал и татуировку, и надрезы, и манипуляции над поло­выми органами. Более того, многие такие хирургические операции не только деформировали тело, но и снижали его способности: приме­ром тому служит относящийся к периоду позднего плейстоцена че­реп негра с выбитыми верхними резцами; должно быть, это добро­вольно перенесенное увечье сильно мешало жевать пищу. Жестокая практика подобных самоистязаний до сих пор распространена не в одном примитивном племени.

Представляется уместным вывод, что первая атака первобытного человека на свое «окружение» была, вероятно, «атакой» на собствен­ное тело; и его первые попытки добиться магического могущества были направлены на себя самого. В и без того достаточно суровых жизненных условиях человек еще больше закалял себя подобными гротескными «косметическими» пытками. Шла ли речь об украше­нии или хирургии, ни одна из этих операций не оказывала прямого влияния на физическое выживание. Скорее, они свидетельствуют об одной еще более глубокой склонности человека, а именно - навязы­вать природе собственные условия, сколь бы неприемлемы они ни были. Вместе с тем, что более важно, они указывают и на сознатель­ное стремление к самообладанию, самовыражению и даже - пусть зачастую это принимало извращенную, иррациональную форму - самосовершенствованию.

Не следует, однако, оставлять без внимания техническую сторо­ну перемены или украшения телесного обличья. Возможно, переход от чисто символического ритуала к эффективной технике стал воз­можным благодаря хирургии и орнаментации тела. Надрезы, удале­ние зубов, раскрашивание кожи, не говоря уже о позднейшей более сложной практике татуировки, расширения губ, растягивания ушей и удлинения черепа, стали первыми шагами человека на пути к осво­бождению от самодовольного животного существования, которое обеспечила ему природа. Такому повышенному вниманию к собст­венной персоне едва ли удивятся наши современники - и уж тем бо­лее, не будут им шокированы. Несмотря на нашу привязанность к разного рода машинам, в странах с высокоразвитой техникой на кос­метику, духи, прически и косметические операции, тратиться не меньше средств, чем на образование; кстати, еще в сравнительно не­давние времена цирюльник был «по совместительству» и хирургом.

Однако каким-то странным, до сих пор не совсем понятным об­разом, искусство украшения тела, пожалуй, способствовало станов­лению человеческой личности. Ибо оно сопровождалось пробужде­нием сознания внешней красоты, которое мы находим разве что в горделивом красочном оперении птицы шалашника. Капитан Кук подметил в жителях огненной земли следующее: «Хотя они не знают одежды, видно, что им очень хочется выглядеть красивыми. Их лица изрисованы разнообразными узорами; глаз чаще всего обведен белой краской, а остальную часть лица испещряют горизонтальные полосы красной и черной красок. При этом едва ли найдутся хотя бы два со­вершенно одинаковых лица... И мужчины, и женщины носили брас­леты, сделанные ими из морских раковин или костей.»

Никогда еще мы так не уверяемся в присутствии существа, кото­рое мыслит и действует так же, как мы сами, чем когда мы находим рядом с его скелетом (даже когда нет и намека на орудия) первые ожерелья из зубов или ракушек. И если заняться поисками прообраза колеса, то мы обнаружим его древнейшие очертания не в устройстве трута и не в гончарном круге, а в полых кольцах, вырезанных из сло­новьих бивней, - находках ориньякского периода. И весьма примеча­тельно, что три наиболее важных компонента современной техники: медь, железо и стекло - использовались в качестве материала для бус (возможно, это связывалось с магическими представлениями) за ты­сячи лет до того, как им нашли промышленное применение. Так, если железный век начался приблизительно в 1400 г. до н. э., то железные бусы встречаются еще среди находок, относящихся к периоду до 3000 г. до н. э.

Так же, как язык и ритуал, украшение тела явилось попыткой ут­вердить человеческую личность, человеческую значимость, челове­ческие цели. Без этого все прочие поступки и труды совершались бы впустую.