Миф машины Техника и развитие человечества

Становление языка

Наши размышления об истоках языка не имели бы ни малейшей цен­ности, если бы не подкреплялись современными наблюдениями; хо­тя, разумеется, последние сто тысяч лет развития языка привели к таким генетическим изменениям, которые дают о себе знать уже в гримасах и лепете младенца, еще не научившегося говорить.

Подражание, «родовое сознание», идентификация, ритуальный порядок: где и когда берут они начало? Никто не может ответить на этот вопрос. Можно прислушаться к Йесперсену, возводившему про­исхождение языка к любовной игре (как другие - к охотничьим ко­мандам) как к одному из сотен возможных источников, однако пер­вичная ситуация обучения языку заключается (как признавал и он) в отношениях между матерью и ребенком. Почти с первых дней у мла­денца проявляются телесные начатки символического выражения: он тянет руки и хватает, надувает щеки и улыбается, кричит и заходится плачем.

Своими телодвижениями, голосом, гримасами младенец застав­ляет откликаться ту часть своего окружения, которая ему более всего необходима, - свою мать: здесь-то и возникает главный человеческий диалог. Вначале мать и молоко - одно и то же. Но в тот миг, когда «мама» уже означает мать, а не молоко, а «молоко» - только молоко, а не мать, начинает сказываться медленно постигаемая, зато часто повторяющаяся ситуация, соответствующая внезапному прозрению Хелен Келлер: особенные звуки означают разные предметы, отноше­ния, действия, чувства, желания. И тут окончательно рушатся все прежние грубые теории происхождения языка (возводившие его к каким-нибудь «гав-гав» или «динь-дон»), ибо наконец на первый план выходит истинный символ - сплав внутренней потребности с внешним опытом.

Может показаться, что эта сугубо семейная ситуация далека от общинных ритуальных отправлений, которые и Сюзанна Лангер, и я считаем основополагающими, - если забыть о том, что воспитание ребенка (даже пока он постоянно находится в материнских объятиях) происходит в окружении довольно многочисленной группы взрос­лых. Маргарет Мид уделила должное внимание этой социальной сре­де, внутри которой и существует само материнство. Она замечает, что «когда ребенок народа манус перенимает от взрослого или от старшего ребенка какое-нибудь слово... учитель заводит подража­тельную песенку: ребенок говорит: «па пивен», и взрослый говорит «па пивен»... и так шестьдесят раз. Можно сказать, что обучение здесь происходит путем подражания определенному действию... Подражание такого рода начинается уже через несколько секунд по­сле рождения ребенка, когда одна из повитух-помощниц подхватыва­ет крик новорожденного.» Вот первый «оттиск» порядка, нравствен­ного авторитета и смысла.

Ни первая, ни даже сотая ассоциация между словом и движени­ем и жестом и внутренним состоянием, навеянным сновидением, не породили бы даже первого смутного проблеска связного смысла. Возможно, для образования языка понадобились годы и столетия подобных усилий, опиравшихся лишь на действия, которые долгое время совершались исключительно ради них самих. Без укоренения в точном, по-видимому, даже обязательном, ритуале, неожиданный результат - осмысленные звуки - так и не появился: целый мир смысла, обнаруживавший все более осмысленный мир. Каковы бы ни были его многочисленные воображаемые источники, сотворение языка не было удачной цепочкой случайностей, и уж тем более досу­жим развлечением, отдыхом после трудов; скорее, это было непре­рывное и целенаправленное занятие древнего человека с момента его появления.

Без этих упорных, повторяющихся подражательных усилий, на­чавшихся, как я предполагаю, в изначально бессловесном, но не без­звучном ритуале, тончайшие координации голосовых органов нико­гда бы не сделались достаточно натренированными, чтобы воспроиз­водить устойчивые фонетические элементы речи: речь оставалась бы бессвязным потоком звуков, непригодных для подражания. Поэтому для появления даже простейшей речи была необходима определенная доза механической муштры; и муштра эта, должно быть, стала делом более постоянным, чем изготовление орудий или охота.

Однако не следует оставлять без внимания существенную связь между всяким физическим движением и обретением речи, ибо к это­му выводу независимым путем пришли теперь психологи. В случаях с детьми, у которых речь задерживается или становится неразборчи­вой, они выяснили, что способность ребенка обращаться со словами можно восстановить, если заново заняться его моторным поведением

- а именно, заставить его снова ползать, так как именно эта стадия обычно сопровождает первые попытки овладеть речью или следует непосредственно перед ними.

По-видимому, австралийские аборигены обнаружили эту важ­ную связь задолго до современных исследователей, - и это представ­ляется вполне закономерным в свете нашей гипотезы о первичности ритуала. Когда ребенку исполняется год (а он уже готов заговорить), сообщают Берндты, бабушка с дедушкой должны научить его про­стенькому танцу. Так пожилые люди «воскрешают» саму ассоциа­цию, которая изначально сделала возможной связную речь: особенно если вспомнить, что примитивный танец сам по себе уже является действием повтора. Совершенно очевидно, что ребенок готов к ри­туалу и речи задолго до того, как он окажется готовым к труду. Язы­коведы-марксисты упорно отказывались признавать этот неоспори­мый биологический факт.

Пока совершался этот переход от животных сигналов к связной человеческой речи, человек, по всей видимости, не догадывался о своем предназначении, до тех пор пока не завершил его и не узрел результаты; по сути, только сейчас мы обладаем достаточными све­дениями, чтобы воссоздать весь этот переход и восполнить с помо­щью воображения недостающие (и никак иначе не восполнимые) звенья этого долгого пути. Стоило человеку создать лишь начатки языка, и пути назад уже не было: отныне ему приходилось цепляться за речь, как за собственную жизнь, ибо он навсегда утратил многие из своих доязыковых животных реакций.

Характерно, что даже у шимпанзе отсутствуют некоторые жиз­ненно важные инстинкты: например, они не научаются спариваться или выкармливать детенышей, если рядом нет старших опытных со­родичей; только подражая им, они перенимают нужные навыки. При повреждениях мозга, затрагивающих речевые центры, страдают и другие аспекты личности, если эту специализированную функцию со временем не берут на себя другие участки мозга. Без речевых ассо­циаций мир, который человек видит вокруг себя, уже не столь ос­мыслен, каким он предстает другим. Мне известен случай, когда по­теря связной речи в старости даже породила иллюзию слепоты: то, что видел глаз, становилось «невидимым» - оно уже «теряло всякий смысл». Без слов те способы передачи смысла, которые есть у других животных, полностью исчезают.

От обособленных жестов и знаков, сколь бы многочисленны они ни были, язык отличается тем, что он образует сложную разветвлен­ную структуру, которая в ее понятийной целостности составляет не­кое VeltbilcP, или всеобъемлющее символическое обрамление, спо­собное охватить множество сторон действительности; это не статич­ное изображение, какими являются живопись или скульптура, но подвижная картина предметов, событий, процессов, представлений, целей, где каждое слово окружено щедрой полутенью исконного конкретного опыта, а каждое предложение несет в себе некую сте­пень новизны - хотя бы потому, что время и место, намерение и слу­шатели, изменяют его смысл. Вопреки Бергсону, язык - наименее геометричное, наименее статичное из всех искусств.

Для многих примитивных народов, как обнаружили антрополо­ги, характерно следующее: племя чувствует, что его тяжкая ответст­венность - путем обрядов или словесных заклинаний, пунктуально совершаемых изо дня в день, помогать солнцу взойти и не давать вселенной распасться. Это гораздо более разумное прочтение под­линного назначения языка, нежели современные представления о том, что использование человеком слов вовсе ничего не значит, что сознание - иллюзия, что любое человеческое поведение можно пере­вести, с помощью подходящего механического аппарата и символи­ческих абстракций, в количественную систему, свободную от субъек­тивности и не нуждающуюся в дальнейшем человеческом истолкова­нии. Что до такой предпосылки, то тут можно задать единственный вопрос: много ли смысла останется в мире, если ученый наблюдатель исключит из него собственный субъективный вклад? Ни одна меха­ническая система не знает, в чем смысл смысла.

Наверное, нашего внимания заслуживает еще один момент. У нас имеются веские основания полагать, что лишь постольку, по­скольку звуки и слова могли быть строго упорядочены и закреплены, из их различных сочетаний и последовательностей могли рождаться определенные значения Для того, чтобы управлять бесчисленными вариациями смысла, создаваемыми языком, сами слова должны оста­ваться сравнительно постоянными величинами - подобно тому, как для создания сложной протеиновой молекулы углерод, кислород, водород и азот в нормальных условиях должны оставаться устойчи­выми. Очевидно, что не сами слова - как абстрактные вместилища смысла, - но могущество образуемых ими сочетаний наделили язык способностью внедряться во все сферы жизни человека, опутывать весь окружающий его мир, пронизывать все порывы его души.

Это подводит нас к новому, отличному от общепринятого истол­кованию соотношения между точными вербальными формулами и магией’ а именно, что слова искони не просто служили средством к отправлению магии, но сами по себе и являлись первоначальной формой магии Поначалу верное употребление слов порождало некий новый мир, как будто находившийся во власти человека; и любое отступление от осмысленного порядка, любое смешение языков ока­зывалось губительно для этой магии. Страсть к механической точно­сти, которую сегодня человек претворяет в науку и технику, восходит (если моя догадка верна) к той самой первобытной магии слов. Вол­шебство срабатывало лишь в том случае, если правильные слова про­износились в правильном порядке.

Роберт Брейдвуд отмечает, что сходная стандартизация просле­живается в довольно ранней палеолитической культуре в изготовле­нии орудий. Когда была найдена удобная форма топора, ее воспроиз­водили снова и снова, не меняя без причины. И если со временем две эти разновидности стандартизации, несомненно, упрочивали друг друга, то стандартизация языка была гораздо существеннее и, судя по сравнительным темпам совершенствования и развития, произошла раньше.

Не будь этой строгой стандартизации, не будь этого упора на ма­гическую точность, первые слова человека могли бы просто испа­риться, не оставив ни следа, еще задолго до изобретения письменно­сти. Благоговейный страх перед словом как перед магическим закли­нанием, вероятно, был необходим для того, чтобы предохранить язык от «размывания» или порчи при передаче из уст в уста. Для фазы становления языка эта обязательная упорядоченность была чрезвы­чайно существенна, язык сам по себе оказывался «священным», его нельзя было осквернять искажениями.

Если бы возникавшие значения не получали стандартного закре­пления в словах, так что изменения занимали бы долгие годы или даже столетия, прежде чем они окончательно принимались, то каж­дый человек разговаривал бы на своем собственном, личном языке, который (как в случае с маленьким ребенком) могли бы распознавать лишь те, кто имел наитеснейший контакт с этим человеком: это был бы детский язык. И если бы слова менялись так же часто, как и опи­сываемые ими явления, мы бы оказались вновь отброшены в доязы­ковую эпоху, разучившись удерживать в уме обретенный опыт Ибо отдельные слова суть вместилища, а вместилища, как я отмечал в своей книге «Город в истории», могут выполнять свои функции лишь в том случае, если сами изменяются медленнее, чем их содержимое.

То, что подметил Ревеш в отношении более поздней стадии язы­ка, верно и в отношении ранних этапов, почти с самого начала: «Без словесного оформления субъективного опыта и этических норм са­мосознание неполно, как неполны и самопознание, и самоконтроль.» Субъективное упорядочивание опыта достигло более высокой ступе­ни в языке, в свойственном ему уплотнении сознания и рационально­сти, нежели это было возможно в ритуале или табу

К сожалению, в наши дни сделался очевидным обратный про­цесс Сегодняшняя неспособность использовать слова «хороший» или «дурной», «высокий» и «низкий», говоря о поведении, - как если бы таких различий не было в действительности, а эти слова были бессмысленны, - привела к полной деморализации в поведении. Ме­жду тем, направляющая и образовательная функция языка настолько важна, что главнейшие человеческие ценности втайне утверждают себя теперь в перевернутом виде: ибо интеллектуальное замешатель­ство, преступления, извращения, унижения, пытки, немотивирован­ное убийство в языке многих наших современников стали означать нечто «хорошее», тогда как рациональное мышление, сдержанность, личная добропорядочность, любовь к ближним и доброта, напротив, сделались «дурны» и ненавистны. Это отрицание и порча языка суть погружение в гораздо более мрачную тьму, нежели та, из которой человеку удалось вынырнуть, когда он впервые обрел дар речи.

Теперь мы, пожалуй, способны понять, почему один из вели­чайших и влиятельнейших моралистов - Конфуций - полагался на два инструмента, которые, по его мнению, могли подвести новое на­дежное основание под общественный порядок его эпохи Первым было возрождение древних обрядов, а вторым - очищение языка. Таковы были два древнейших инструмента общественного сплочения и контроля, лежащие в основании всех позднейших сдвигов в сторо­ну гуманизации.

Если построение сложной структуры языка явилось главной за­слугой человеческой культуры, то сам этот процесс, как полагает те­перь большинство лингвистов, должен был начаться с появлением первых гоминидов. Однако труднейшая задача сотворения не просто нескольких десятков слов, но высокоорганизованной структуры, по своей осознанной целенаправленности сравнимой с живым организ­мом, способной охватывать почти все стороны жизненного опыта, не только именовать предметы, но и распознавать смысл различных процессов, функций, отношений, механизмов и целей, - потребовала неослабевающих усилий.

При этом сам язык, в силу своей успешности, удачно предоста­вил требовавшийся новый побудительный мотив. Эта сосредоточен­ность на языке может послужить хорошим объяснением тому, почему на протяжении почти полумиллиона лет другие необходимые инст­рументы культуры появлялись и развивались сравнительно медленно. А теперь, когда в области всех искусств быстро набирает силу обрат­ный процесс - соскальзывание членораздельной речи к неряшливой грамматике, неразборчивой скороговорке и намеренно идиотской

Писанине, - пожалуй, можно понять, какие огромные усилия, потре­бовавшиеся для создания сложных структур смысла, совершили пер­вобытные люди, чтобы дорасти до человеческого статуса.

Ни один технический прибор не в состоянии превзойти - по взаимосвязанности своих частей или по своей функциональной отла­женное™ - соответствующие качества даже наименее значительного языка. Леви-Брюль указывал, что в языке маленького племени нгеум - ба, живущего в австралийском штате Новый Южный Уэльс, «суще­ствуют изменяющиеся окончания, указывающие на то, что действие совершилось только что, в недавнем или отдаленном прошлом, или что оно совершится в скором времени, или в сравнительно отдален­ном будущем, что имело место повторение или продолжение данного действия» Подобные нюансы никак не назовешь примитивными: если бы столь же детальный подход был применен в отношении изго­товления орудий, то, возможно, изысканные произведения искусства появились бы гораздо раньше, чем изящные солютрейские наконеч­ники, формой напоминающие лавровые листочки.

Вместе с тем, как только язык перешел в своем развитии опре­деленную черту, он, должно быть, завладел вниманием человека как некая игра, пусть даже люди использовали его в более практических, социальных целях; впрочем, разумеется, сложное родовое устройство первобытных общин подразумевало существование не менее слож­ной языковой структуры. По всей вероятности, главным развлечени­ем древнего человека (не считая любовной игры) стала беседа. При­митивные народы - превосходные собеседники, которым словесное общение доставляет огромное удовольствие; а в крестьянской среде, например, в Ирландии, беседа по сей день считается полноценным общественным занятием.