Миф машины Техника и развитие человечества

Путь империи

Первоначальное торжественное отождествление царской власти со священным началом, человеческими жертвоприношениями и воен­ной организацией, я полагаю, составляло ядро всего развития «циви­лизации», происходившего между 4000 и 600 гг. до н. э. Скрывшись под новыми личинами, оно неистребимо и в наши дни Сегодняшнее «суверенное государство» - это лишь увеличенный отвлеченный ана­лог боготворимого царя; а такие установления, как человеческое жертвоприношение и рабство, по-прежнему живы, равно укрупнив­шись в масштабе и став более властными в своих требованиях. Все­общая воинская повинность (набор людской силы по фараоновой модели) значительно умножила число священных жертв, тогда как конституционное правительство с помощью «консенсуса» лишь сде­лало власть правителя более абсолютной, поскольку несогласие и критика просто не «признаются».

Со временем магические побуждения, толкавшие людей к вой­нам, приняли более достоверное обличье утилитарной выгоды. Пого­ню за жертвенными пленниками можно было превратить в еще более массовое и жуткое убиение захваченных женщин и детей, но те же жертвы, если их пощадить, можно было обращать в рабство, тем са­мым умножая рабочую силу и экономическое преуспеяние народа - завоевателя. Так побочные результаты военных усилий - рабы, до­быча, земля, дань, налоги, - вытеснили и коварно скрыли первона­чальные, некогда ничем не прикрытые, иррациональные мотивы. По­скольку общее расширение экономической производительности и культурного богатства сопровождало существование царской власти и даже оттеняло ее разрушительную деятельность, люди вынужденно принимали зло как единственный способ достичь добра; притом, если мегамашина исправно работала, у них просто не было альтернативы

Постоянная гибель цивилизаций от внутреннего распада и внешних нападений, обильно документированная Арнольдом Тойнби подчеркивает тот факт, что злые элементы в этом сплаве чаще всего одерживали верх над добрыми и благотворными. Одним из непрехо­дящих достижений мегамашины стал миф самой машины - представ­ление о том, что машина по самой своей природе совершенно непре­одолима - и в то же время, если ей не сопротивляться, в конце концов полезна. Эти магические чары по сей день завораживают и тех, кто распоряжается мегамашиной сегодня, и ее массовых жертв.

По мере того, как военная машина становилась сильнее, автори­тет храма терял свою необходимость, и дворцовая организация, раз­богатев и сделавшись самодостаточной в пределах большого терри­ториального государства, часто затмевала значимость религии. Оп - пенгейм приходит к такому выводу, изучив период, последовавший за падением Шумера; однако подобное смещение равновесия мощи и авторитета происходило неоднократно. Зачастую жречество шло на уступки той самой мегамашине, которую оно же первоначально и помогло освятить и утвердить.

Успехи мегамашины усугубляли опасные возможности, прежде не вырывавшиеся наружу лишь вследствие простой человеческой слабости. Врожденная слабость всей этой системы власти сказывает­ся в том, что царей, вознесшихся над всеми прочими людьми, посто­янно обманывали, задабривали лестью, закармливали лживыми све­дениями - и ревниво оберегали от беспокойств, то есть уравновеши­вающей «обратной связи». Поэтому цари никогда не могли понять - ни из собственного опыта, ни из истории - того, что неограниченная власть вредна для жизни: что их методы самоубийственны, военные победы эфемерны, а высокомерные притязания насквозь лживы и нелепы.

В конце первой «эпохи строителей» в Египте, то есть в период правления фараона Пепи I из шестой династии, появляется свиде­тельство, подтверждающее эту неизбывную иррациональность, - тем более впечатляющее, что исходит оно от довольно трезвомыслящих и не склонных ко всякой дьявольщине египтян:

Войско благополучно вернулось,

Опустошив землю Жителей Песков.

..Разрушив их ограды...

Вырубив их смоквы и виноградники...

Предав огню все их жилища...

Истребив десятки тысяч их людей.

Это короткое описание прослеживает путь любой Империи, где бы то ни было: те же хвастливые слова, те же злодеяния, те же гряз­ные результаты - от древнейшей египетской плиты до последнего выпуска американской газеты (он у меня в руках) с репортажами о массовых жестокостях, которые военные силы США с помощью на­палмовых бомб и ядов, убивающих всякую растительность, хладно­кровно чинят над крестьянским населением Вьетнама; невинный на­род был оторван от своей земли, запуган, отравлен и заживо зажарен лишь ради того, чтобы сделать «правдоподобными» властолюбивые фантазии американской военно-промышленно-научной элиты

Однако самим актом санкционирования разрушения и убийств война во всей ее губительной спонтанности временно преодолевала ограничения, изначально присущие мегамашине. Поэтому начало войны часто сопровождалось чувством радостного освобождения: цепи повседневной рутины сбрасывались, а до подсчета искалечен­ных и убитых еще оставалось время. При завоевании страны или взя­тии города привычные добродетели цивилизации выворачивались наизнанку. Уважение к собственности сменялось разнузданным раз­рушением и грабежом, сексуальная подавленность - официально по­ощряемым насилием, а ненависть народа к правящему сословию умело обращалась в счастливую возможность калечить и убивать чужеземных врагов.

Короче говоря, угнетатель и угнетаемые, вместо того, чтобы сцепиться друг с другом внутри своего же города, направляли свою агрессию вовне, на некую общую цель - и нападали на чужой город. Таким образом, чем сильнее была социальная напряженность и чем тяжелее повседневный гнет цивилизации, тем полезнее становилась война как некий защитный клапан. Наконец, война выполняла еще одну более важную функцию, если верна предлагаемая мною гипоте­за о связи между тревогой, человеческим жертвоприношением и вой­ной. Она как бы являлась оправданием самой себе, вытесняя смутную нервную тревогу рациональным страхом перед лицом реальной опас­ности. А когда война разражалась, появлялись действительные осно­вания для мрачных предчувствий, ужаса и компенсаторных проявле­ний отваги.

Совершенно очевидно, что хроническое состояние войны слиш­ком тяжкая цена за хваленые блага «цивилизации». Стойкого улуч­шения можно было добиться, лишь искоренив миф о божественной царской власти, разобрав непомерно могучую мегамашину и поло­жив конец ее беспощадной эксплуатации людской силы.

У психически здоровых людей нет потребности предаваться фантазиям об абсолютной власти; не приходит им в голову и добро­вольно становиться калеками или преждевременно заигрывать со смертью. Но роковая слабость любой чрезмерно регламентированной институциональной структуры (а «цивилизация» почти по определе­нию чрезмерно регламентирована с самого времени своего возникно­вения) заключается в том, что, как правило, она не порождает психи­чески здоровых людей. Жесткое разделение труда и обособление каст ведут к неуравновешенности характеров, а механическая рутина воз­водит в норму - и поощряет - такие привычные к принуждению лич­

Ности, которым страшно сталкиваться с приводящей в замешательст­во пестротой жизненных проявлений.

Иными словами, упорное пренебрежение естественными преде­лами человеческих возможностей вредило тому действительно цен­ному вкладу и в устройство людских дел, и в понимание места чело­века в космосе, который привнесли в мышление новые религии, об­ращенные к божественным небесам. Динамизм и тяга к экспансии цивилизованной техники могли бы оказаться жизненно важным про­тивовесом застойному и обособленному характеру деревенской куль­туры, если бы ее собственная природа не была еще более враждебна вольнолюбивой жизни.

В целом, любая система, основанная на вере в абсолютную власть, чрезвычайно уязвима. Сказка Ганса Христиана Андерсена об императоре, который отправился на воздушном корабле покорять землю и потерпел поражение из-за крошечной мошки, забравшейся к нему в ухо и мучавшей его, прекрасно обобщает множество прочих подобных промахов. Сильнейший из городов можно победить хитро­стью или предательством, как нас учат примеры Вавилона и Трои; а одна лишь легенда о возвращении Кецалькоатля привела к тому, что Монтесума не стал принимать никаких мер, чтобы напасть на мало­численный отряд Кортеса. И даже суровейшие царские наказы могут оставить без внимания люди, еще умеющие прислушиваться к собст­венным чувствам и доверять собственным суждениям, - как поступил сердобольный пастух, тайно ослушавшийся своего царя и спасший жизнь младенцу Эдипу.

После второго тысячелетия до н. э. в использовании колоссаль­ной рабочей машины обнаружились перебои: она никогда уже вполне не достигала той небывалой вершины производительности, о которой свидетельствует немая громада великих пирамид. Частная собствен­ность и частный найм понемногу вытеснили многие функции, неко­гда являвшиеся общественными, поскольку ожидание выгоды оказа­лось более действенным стимулом, чем страх наказания. С другой стороны, военная машина - хотя она весьма рано достигла вершины упорядоченности в шумерской фаланге, - способствовала многим техническим усовершенствованиям и в других областях. Едва ли бу­дет преувеличением сказать, что механические изобретения вплоть до XIII века н. э. обязаны гораздо больше военному делу, нежели мир­ным искусствам.

Такое положение сохранялось на протяжении значительных от­резков истории. Колесницы бронзового века появились раньше, чем вошли в общий обиход повозки для мирных нужд; кипящее масло сначала использовали для отпугивания врага, осаждающего город, и лишь много позже - чтобы приводить в действие машины и отапли­вать помещения; а ассирийские войска применяли особые надувные меха для переправы через реки за тысячи лет изобретения «спаса­тельных кругов» для тех, кто учится или не умеет плавать. Металлур­гические успехи тоже проявлялись куда быстрее в военном, нежели в гражданских искусствах; косы для истребления людей стали прикре­плять к боевым колесницам гораздо раньше, чем к сельскохозяйст­венным сенокосилкам; а знания Архимеда в области механики и оп­тики были применены для уничтожения римского флота, напавшего на Сиракузы, задолго до того, как их додумались использовать для более конструктивных промышленных целей. От греческого огня до атомных бомб, от баллист до ракет, военное дело оставалось главным источником тех механических изобретений, которые требовали ме­таллургических или химических познаний.

И все же, даже признав и оценив должным образом эти изобре­тения, можно утверждать, что ни одно из них (да и все они, вместе взятые) не внесло столь же важного вклада в технические возможно­сти и крупномасштабные коллективные действия, как сама мегама­шина. Как в созидательной, так и в разрушительной роли, мегамаши­на учредила новый порядок работы и новый стандарт исполнения. Дисциплина и самопожертвование, присущих армии, оказались для любого общества тем необходимым элементом, что позволяет загля­нуть за деревенский горизонт; а упорядоченная система счетных книг, которые впервые появились при храмах и дворцах, легла в ос­нову экономических знаний, ценных для всякой крупной системы делового сотрудничества и торговли.

Наконец, отвлеченная модель мегамашины подразумевала суще­ствование самоуправляемой машины, не зависящей от ежеминутного человеческого надзора, если и не от всякого контроля вообще. То, что прежде неуклюже делали человеческие «винтики», причем непре­менно в большом количестве, исподволь подготовило механические операции, которые сегодня с легкостью выполняются почти без уча­стия человека: так, автоматическая гидравлическая электростанция заменяет энергию ста тысяч лошадей. Ясно, что многие механические триумфы нашей эпохи уже таились в зачаточном виде в самых ран­них мегамашинах, и, более того, воображение древних уже предвос­хищало нынешние успехи. Но прежде чем попусту чваниться нашим собственным техническим прогрессом, давайте вспомним, что одно термоядерное оружие способно сегодня уничтожить десять миллио­нов человек и что люди, которые занимаются сейчас разработкой этого оружия, уже доказали: они так же не застрахованы от практиче­ских просчетов, ошибочных суждений, порочных фантазий и психи­ческих срывов, как и цари бронзового века.