Миф машины Техника и развитие человечества

Предупреждения Леонардо да Винчи

В уме Леонардо да Винчи (1452-1519), одного из крупнейших интел­лектуалов великой эпохи, рядом с идеальными размышлениями со­седствовало множество практических изобретений. Леонардо и его современники, художники и инженеры, еще в XVI веке продемонст­рировали, сколь многие технические достижения нашей собственной эпохи уже предвкушались в воображении и даже порой испытыва­лись на настоящих моделях или в чертежах.

Сегодня все знакомы с многочисленными дерзкими, но в то же время поразительно практичными замыслами Леонардо и с его не менее практичными предвидениями, - а в числе прочего, и с его не­удачной «большой птицей». Последняя являлась, в сущности, плане­ром с неподвижными крыльями - не удавшейся по причинам, кото­рые вскоре предстояло объяснить современнику Леонардо, Борелли, проводившему замечательные исследования передвижения животных и, в частности, анатомии птиц. Даже если бы Леонардовы крылья были легкими как перья, чтобы махать ими, потребовались бы столь же мощные грудные мускулы, как те, что пропорционально величине тела развиты у птиц.

Почему-то, воздавая должное Леонардо как изобретателю и ин­женеру, ученые обычно замалчивали, что он был весьма встревожен собственными механическими фантазиями. Подобно Роджеру Бэко­ну, Леонардо тоже предсказывал в загадочных выражениях (как буд­то видя все это во сне), что «люди будут передвигаться, не двигаясь [автомобиль], говорить с отсутствующими [телефон], слышать тех, кто не разговаривает [фонограф].» Но в другой своей фантазии, обле­ченной в форму письма, он создает образ жуткого чудовища, которое нападет на человеческий род и истребит его. Хотя Леонардо наделил это чудовище осязаемым гигантским недочеловеческим обличьем, злодеяния монстра, пожалуй, слишком напоминают чудовищные на­учно разработанные способы уничтожения людей, имевшие место уже в нашу эпоху. Неуязвимость самого чудовища к нападениям лишь довершает картину сходства с переносимым по воздуху атом­ным, бактериальным и химическим оружием, которому сегодня под силу уничтожить все человечество. Описание Леонардо, напечатан­ное в переводе его дневников, выполненном Маккерди и озаглавлен­ном «Сказки», необходимо привести здесь целиком.

«Увы, сколь много раз пытались нападать на этого свирепст­вующего демона, но ему все нипочем. О злосчастные люди, не по­могли вам ни неприступные крепости, ни высокие стены ваших горо­дов, ни многочисленные полчища, ни ваши дома и дворцы! Не оста­лось иного места, кроме малых щелей и подземных пещер, где, слов­но крабы, сверчки и другие подобные существа, могли бы вы обрести укрытие и средство спасения. О, сколь многие злосчастные матери и отцы лишились своих чад! Сколь многие женщины лишились своих возлюбленных. Поистине, друг мой Бенедетто, не верю я, что с той поры, как был сотворен мир, так сетовали и стенали люди, объятые столь великим ужасом. Поистине, роду человеческому в таком бедст­вии приходится завидовать всем иным живым созданиям... Ибо нам, злосчастным смертным, не суждено спастись бегством: чудище, сту­пая вперед медленно, намного превосходит по скорости быстрейшего из бегунов.

Не знаю я, что говорить или делать, ибо повсюду мне представ­ляется, будто я плыву со склоненной головой внутри чьей-то могучей глотки и сам не различаю собственной смерти, найдя погребение внутри огромного чрева.»

Разумеется, невозможно доказать, что эти кошмары являлись оборотной стороной других, исполненных надежд, мыслей Леонардо

О будущем: однако современники последней половины столетия, ис­пытали на себе и механические триумфы, и принесенный ими чело­веческий ужас; к тому же мы знаем - даже лучше, чем Леонардо, - что историческая действительность во много крат превзошла преду­гаданные им злодеяния.

Подобно своим последователям, которые действительно всяче­ски поддерживали миф машины набиравший практическую силу,

Леонардо едва ли сознавал, что он сам и предвещает появление этого мифа, и служит ему. Как и они, он, вероятно, полагал, что создает некий более ощутимый рациональный порядок, дающий возмож­ность его проницательному разуму при помощи более адекватных методов и средств, чем все когда-либо ранее доступные, сделать при­родные явления предметом человеческого понимания. Технические предпосылки казались столь простыми, их цель - столь разумной, а методы - столь доступными всеобщему подражанию, что Леонардо так и не задался вопросом, над которым должны сегодня задуматься мы: является ли одно только разумение, каким бы чистым и незапят­нанным оно ни было, подходящим средством для того, чтобы оце­нить потребности и цели жизни?

И все же, некоторые догадки на этот счет уже мелькали в глуби­нах осознанных интересов Леонардо и несколько омрачали его, в ос­тальном, благоприятные представления о пользе рациональных изо­бретений для человека. С интеллектуальной точки зрения, он был слишком крупной личностью, чтобы укладываться в рамки стандарт­ных категорий, например, инженера, изобретателя, художника или ученого; впрочем, подобно своим ближайшим современникам, Мике­ланджело и Дюреру, да и многим более ранним и более поздним вы­дающимся фигурам, Леонардо интересовался весьма широким спек­тром наук - от геологии до человеческой анатомии. Но он осознал ограниченность одного лишь механического изобретения. В одной из своих дневниковых заметок он написал: «Да будет угодно Создателю нашему, чтобы я сумел раскрыть природу и обычаи человека так же хорошо, как я умею изобразить его фигуру.»

Леонардо, по крайней мере, уловил нечто такое, что отсутство­вало в механической картине мира. Он понимал, ч1тГ человек*- которо­го он препарировал в анатомическом театре и правдоподобно изо­бражал на бумаге - это еще не весь человек. Неподвластное глазу и скальпелю, было не менее важно для описания любого живого суще­ства. Без понимания истории, культуры, надежд и мечтаний человека сама сущность его бытия оставалась необъяснимой. Так Леонардо познал ограниченность своих анатомических штудий и механртеских изобретений: человек, которого он рассекал и затем воспроизводил на листе бумаге - еще не весь человек; и собственным примером он показал, что подавляемая часть бессознательного мира человека в конце концов вырвется наружу в виде тех самых кошмаров, что пре­следуют ныне все человечество.

К несчастью, таланты Леонардо - как это и сегодня часто случа­ется с лучшими учеными, занятыми вопросами техники, - враждова­ли с его совестью. Стремясь полнее овладеть машиной, он был готов

- подобно многим современным ученым - продать свои услуги гер­цогу Миланскому105, одному из виднейших деспотов той эпохи, - лишь бы получить возможность на деле испытать свой изобретатель­ский талант. Однако, поскольку новая идеологическая система тогда еще не сложилась, Леонардо сохранял ту интеллектуальную свободу и нравственную дисциплину, о какой после XVIII века приходилось только мечтать. Так, изобретя подводную лодку, он сам же и отверг свое изобретение «по причине злобной натуры человека, который готов убивать себе подобных даже на дне морском». Такая сдержан­ность говорит о нравственной отзывчивости, у Леонардо не меньшей, чем его изобретательские способности; лишь горстка современных ученых - таких, как покойный Норберт Винер или Лео Силард106 - в наши дни выказывали подобную же озабоченность последствиями своих открытий и умение вовремя остановиться.

Упорная озабоченность Леонардо нравственными вопросами, касавшимися того нового человека, которым он становился сам и которому он, в свою очередь, помогал сформироваться, - ставит его в стороне от тех, кто ограничивал свое внимание лишь наблюдениями, опытами и уравнениями, не испытывая ни малейшего чувства ответ­ственности за последствия своих занятий. По-видимому, такая чувст­вительность к социальным последствиям изобретений порождала внутренний конфликт, препятствовавший успеху Леонардо. Однако столь силен был напор и механизации, и войны, что, поддавшись влиянию своего механического демона, Леонардо все-таки изобрел не только подводную лодку, но и сухопутные танки и скорострель­ные пушки, а также множество других устройств подобного рода. Если бы яркие предчувствия и внутренние борения мучили и всех остальных ученых, вся позднейшая механизация развивалась бы бо­лее медленными темпами.

Леонардо гордился своим статусом инженера: он даже составил перечень из полудюжины инженеров классической эпохи - от Каллия Родосского до Каллимаха Афинского (того самого, который умел отливать крупные изваяния в бронзе), - словно для того, чтобы само­му себе отвести достойное место в ряду древних мастеров. С чувст­вом истории, утраченным инженерами позднейших времен, он рылся в анналах античности в поисках каких-нибудь ценных подсказок от греческих и римских инженеров. Леонардо даже ссылался на тот факт (к нашему нынешнему изумлению), что египтяне, эфиопы и арабы пользовались древним ассирийским способом надувать меха, чтобы переправлять верблюдов и воинов по воде при форсировании

Рек; кроме того, он одобрительно высказывался о строительстве не­потопляемых лодок для перебрасывания войск, тоже по древнеасси­рийскому образцу.

В своем интересе к войне Леонардо был не одинок; многочис­ленная группа чрезвычайно изобретательных умов Италии, Франции и Германии посвятившая себя военному инженерному делу. Непо­средственными услугами этих ученых мужей - пусть и не целиком их изобретательскими дарованиями - пользовался целый ряд абсолют­ных монархов, которые воспроизводили в миниатюре могущество и честолюбие более древних властителей-единодержцев. Эти талантли­вые инженеры сооружали каналы со шлюзами и различные укрепле­ния; они изобрели суда на гребных колесах, водолазный колокол, ветряную турбину. Еще до Леонардо Фонтана изобрел велосипед и военный танк (1420), а Конрад Кайезер фон Эйхштедт - водолазный костюм (1405) и адскую машину.

Не стоит удивляться, что спрос на подобные изобретения опре­деляли отнюдь не сельское хозяйство и ремесленная промышлен­ность; стимулом к изобретениям, а то и прямой практической под­держкой, послужил социо-технический комплекс власти, породив­ший и предыдущие мегамашины: абсолютизм и война.

Кроме того, Леонардо был знаком со старинным немецким спо­собом приготовления отравляющего газа (из перьев, реальгара107 и серы) для удушения вражеских гарнизонов: это мрачное изобретение

XV века - предшественник первого массового применения отрав­ляющих газов уже в XX веке все теми же немцами. Подобно другим военным инженерам своей эпохи, Леонардо вынашивал идею броне­носных танков, передвигавшихся с помощью ручных рычагов, а так­же - идею вращающихся кос, которые двигались впереди запряжен­ной лошадьми колесницы и скашивали врагов, словно траву.

Мы начинаем понимать, сколь глубоко стал вновь укореняться в современном мышлении давний миф о неограниченной власти, когда наблюдаем, как Леонардо - этот великодушный и гуманный мысли­тель, нежный душою, покупавший на рыночной площади птиц в клетках, чтобы выпустить их на волю, - оставил живопись и отдал столько умственной энергии военным изобретениям и разрушитель­ным фантазиям. Сосредоточив свои великолепные технические та­ланты на сельском хозяйстве, он смог бы совершить в этой области механический переворот, сравнимый с тем, что действительно начал­ся с его изобретением челнока для автоматического ткацкого станка.

Вопреки чрезмерно оптимистичным пророкам XIX века, прирав­нивавшим механические изобретения к усовершенствованию челове­чества, мечты Леонардо омрачались осознанием чудовищной челове­ческой жестокости и предвидением коварных злодеяний, для совер­шения которых и предназначались некоторые из придуманных им самим военных орудий. В его снах эти ужасы смешивались с ожи­даемыми чудесами, как, например, в следующем пророчестве: «Лю­дям будет казаться, что небеса грозят им новой погибелью, и пламя, нисходящее сверху, словно обратит в бегство, в ужасе спасаясь; они услышат, как существа различного рода разговаривают на человече­ском языке; они разбегутся по разным сторонам света, не двигаясь с места; и посреди тьмы узрят сверкающий свет. О дивное человечест­во! Что за безумие обуяло тебя!»

От туманных и двусмысленных прорицаний современника Лео­нардо, Нострадамуса, можно легко отмахнуться, но сам Леонардо доверил бумаге куда более удивительные предсказания касательно того мира, который в конце концов породят наука и механизация. В своих записях о некромантии он беспощадно критиковал людей, в ту пору всерьез рассуждавших о каких-то «незримых существах», якобы наделенных фантастической могучей способностью преобразовывать современный мир. Многие из этих фантазий представляли собой все­го лишь ранние бессознательные проекции природных сил, которые позднее обрели конкретную форму; и никто не описывал последствия таковых сил более резко, чем Леонардо, хотя он и вовсе отрицал их существование.

Если верить утверждениям некромантов, писал Леонардо, то «...нет на земле ничего, что обладало бы такой способностью навре­дить или сделать добро человеку... Будь это правдой... можно было бы возмутить безмятежную ясность воздуха и окрасить ее в сумрач­ные цвета ночи, вызвать разгул стихий и сотворить бури ужасающи­ми раскатами грома и вспышками молний, прорывающихся сквозь тьму, яростным ураганом обрушить высокие дома и выкорчевать ле­са, сбросить их на войска и опрокинуть врагов, и - даже страшнее - учинить разрушительные бури, чтобы тем самым лишить земледель­ца награды за его труды. Ибо какой иной способ ведения войны мо­жет навлечь на врага больший вред, как не тот, что отнимет у него весь урожай? Какая морская битва сравнится с яростной схваткой повелителя ветров, вызывающего губительные бури, которые спо­собны потопить любой флот? Поистине, властелин таких непобеди­мых сил, сделается повелителем всех народов, и ни одно человече­ское умение не сумеет противостоять его разрушительной мощи. Не­доступные сокровища, драгоценности, сокрытые во чреве земли, от­кроются ему; и ни один затвор, ни одна крепость, сколь бы прочными

Они ни казались, не спасут никого от воли такого некроманта. Он велит перенести себя по воздуху с Востока на Запад, а затем по всем дальним концам вселенной. Но к чему я говорю все это, добавляя пример за примером? Разве есть еще хоть что-то, невозможное для такого сведущего в механике искусника? Почти ничего - кроме из­бавления от смерти.»

Что же сегодня, в свете истории, более поразительно: сами эти чистейшие фантазии, выплеснувшиеся из глубин бессознательного без всяких подсказок со стороны истории или тогдашнего опыта, или Леонардово истолкование тех последствий для человечества, которые вытекают из уверений некромантов, если в них есть хоть доля прав­ды? Этот первый отклик ясно предвосхитил в обличье сна то, что спустя века стало чудовищной действительностью: столь мощный контроль над силами природы, что его достаточно для полного унич­тожения всего живого на земле. Надо отдать должное Леонардо, он предчувствовал - почти за пять столетий1 - смысл этих страшных видений. Он предвидел, чем может обернуться безграничная власть, окажись она в руках непрозревших и неперерожденных людей, пред­видел так же явственно, как уже в реальности наблюдал Генри Адамс накануне ее достижения.

Выражая отношение к такой некромантской мечте, Леонардо допустил только одну ошибку: он счел, что эта мечта беспочвенна, «...ибо не существует тех бестелесных сущностей, о которых твердит некромантия». Он не мог предположить даже теоретическую вероят­ность подобного - слишком уж далека от возможного была на его взгляд, некромантская мечта, чтобы предвидеть, что спустя века наука обнаружит эти «бестелесные сущности» в сердцевине столь же неви­димого атома. Когда же роковое открытие было сделано, все осталь­ные звенья в цепочке рассуждений Леонардо оказались здравыми обоснованиями.

Я отнюдь не одинок в таком истолковании зловещих предсказа­ний Леонардо: да и сам Леонардо не был одинок, как указал сэр Кен­нет Кларк108. Кларк видит в рисунках Леонардо, изображающих по­топ, предвестие космической катастрофы, которую он связывает с другими апокалиптическими размышлениями, появившимися около 1500 года и навеявшими Дюреру сон о сходном космическом бедст­вии, который тот изобразил на рисунке, датированном 1525 годом. Эти сновидения оказались даже более важными, чем деформирован­ные образы и лопнувшая пустота многих произведений современной живописи: ведь последние, не являясь пророческими предчувствия­ми, едва ли многим ценнее непосредственно запечатленных наблю­дений физических руин и нарушенных умственных состояний. И за­мыслы Леонардо, и его тревоги проливают свет на то, что произошло много позднее.

В течение четырех следующих столетий видения ужаса, о кото­рых писал Леонардо в своих личных дневниках, по-видимому, не давали о себе знать: их заслонял заметный и очевидный рост упоря­доченных научных толкований и конструктивных технических дос­тижений. Люди - по крайней мере, наиболее благополучные сословия промышленников, численность и влияние которых продолжали рас­ти, набирая силу в противовес прежним феодальным и клерикальным владениям, - поверили в то, что выгода от науки и механизации пе­ревесит их собственные недостатки. И, разумеется, тысячи новых изобретений и ощутимых улучшений подтверждали многие из этих надежд.

Однако при ближайшем рассмотрении общественные результаты были куда тревожнее, чем хотели бы признать пророки механическо­го прогресса. Уже с начала XV века изуродованные пейзажи, осквер­ненные реки, загрязненный воздух, перенаселенные грязные трущо­бы, эпидемии заразных болезней, беспощадное искоренение старин­ных ремесел, разрушение ценных памятников архитектуры и исто­рии, - все эти потери уравновешивали приобретения. Многие из поя­вившихся зол оправдывались уже в трактате Агриколы о горном деле

- «Эе ге п^аШса».109 В пору промышленного расцвета XIX века Джон Стюарт Милль, отнюдь не враг механического прогресса, в своем сочинении «Начала экономики» еще мог усомниться, облегчил ли весь доступный тогда арсенал машин хотя бы один трудовой день хотя бы одному-единственному человеку. И все же, многие из дости­жений были действительно полезными; некоторым из них предстояло заслуженно стать частью стойкого наследия человечества.

Если блага, которые сулили механические изобретения и капи­талистический строй, было, естественно, легче предвидеть, чем поро­ки, то одно зло - куда более огромное, чем все прочие, вместе взятые,

- ввиду отсутствия каких-либо исторических сведений в ту пору, бы­ло невозможно предугадать заранее или предотвратить. Я имею в виду воскрешение мегамашины. Коалиция всех установлений и сил, обзор которых мы только что завершили, расчистила место для соз­дания мегамашины в столь колоссальном масштабе, о каком не могли бы и помыслить даже Хеопс или Хефрен, Нарамсин, Ашшурбани - пал110 или Александр Македонский. Накопленное множество меха­нических приспособлений наконец позволило невероятно увеличить размах мегамашины, последовательно заменяя непокорные или не­

Уверенные человеческие компоненты специализированными точны­ми механизмами из металла, стекла или пластика, задуманных так, как не задуман ни один человеческий организм, для выполнения сво­их особых функций с неколебимой верностью и точностью.

Наконец-то сделалась возможной такая мегамашина, которой после сборки требовался лишь минимальный объем человеческого участия и согласования. Начиная с XVI века, тайну мегамашины ста­ли понемногу открывать заново. После ряда эмпирических поисков наугад и импровизаций (причем в них едва ли проглядывалась ко­нечная цель, к которой движется общество), этот громадный механи­ческий Левиафан наконец был выужен из глубин истории. Экспансия мегамашины - ее царство, ее сила, ее слава, - постепенно станови­лось главной целью или, по меньшей мере, навязчивой идеей запад­ного человека.

Как начали утверждать «передовые» мыслители, машина не только служила идеальной моделью для объяснения, а впоследствии и подчинения, всех органических процессов, и к тому же, само ее создание и непрерывное усовершенствование являлось единствен­ным, что придает смысл человеческому существованию. За век или два идеологическая постройка, на которую опиралась древняя мега­машина, была реконструирована и поставлена на обновленный и бо­лее прочный фундамент. Мощь, скорость, движение, стандартизация, массовое производство, количественное измерение, регламентация, точность, единообразие, астрономическая правильность, контроль, прежде всего контроль, - все эти понятия стали ключевыми паролями современного общества, живущего по законам нового западного стиля.

Теперь, чтобы собрать и поляризовать все новые составляющие мегамашины, недоставало лишь одного: рождения Бога-Солнца. И в

XVI веке, при участии Кеплера, Тихо Браге и Коперника в роли аку­шеров, родился новый Бог-Солнце.

1