Миф машины Техника и развитие человечества

Первичность искусства

Итак, вся картина «отсталости» переменится, как только мы переста­нем судить о древней технике по провинциальным меркам нашей собственной сосредоточенной на власти культуры с ее преклонением перед машиной, ее трепетом перед всем единообразным, перед мас­совым производством и массовым потреблением, с ее невниманием к индивидуальности, разнообразию и выбору, если только они не нахо­дятся в строгом соответствии с требованиями мегамашины.

Исходя из сегодняшних критериев, все прошлые культуры, вплоть до наступления нашей собственной, действительно покажутся неизобретательными. Но как только мы осознаем, что при ремеслен­ном производстве, пусть даже оно подчинялось мегамашине, глав­ным источником изобретений оставалось искусство, - тогда взаимное положение двух типов техники окажется перевернутым. Если смот­реть сквозь эстетическую и символическую призму, то как раз наша нынешняя культура сделалась болезненно неизобретательной, с тех пор, как еще в XIX веке ремесла и сопутствовавшие им народные искусства лишились всех жизненных соков. Конечные продукты жи­вописи и скульптуры - по крайней мере, те, из которых можно сего­дня извлечь наибольшую прибыль, - теперь намеренно низводятся до уровня, находящегося неизмеримо ниже древнейших палеолитиче­ских творений.

В то время, как утилитарные изобретения переживали медлен­ный и прерывистый прогресс вплоть до XIX века, - для каждой куль­туры, даже самой скромной, были характерны свои особые эстетиче­ские изобретения, отмеченные обилием разных стилей, образцов и творческих форм. Как это происходило и при начальном отдалении человека от своих немых животных предков, наиболее напряженный поток человеческой энергии всегда, вплоть до наших дней, устрем­лялся в искусства выражения и общения: именно здесь, а не в облас­ти промышленности или инженерного дела, находилось главное поле приложения изобретений.

Даже весьма беглое перечисление эстетических изобретений, сделанных между 3000 г. до н. э. и 1800 г. н. э., оказалось бы задачей более трудной, чем написание истории техники в собственном смыс­ле слова. Такой перечень превратился бы в целую увесистую энцик­лопедию всех искусств, как народных, так и дворцовых; и они пред­ставали бы не просто как формы в пространстве, а как языки челове­ческого духа, вполне сравнимые по богатству и тонкости с языком как таковым.

Эстетические изобретения играли в попытках человека создать осмысленный мир не меньшую роль, чем практические нужды, а из - за своих требований они служили и значительным стимулом к разви­тию техники. Величайшие технические завоевания древней цивили­зации после того, как были завершены неолитические процессы одо­машнивания, переместились в область строительства и домашних искусств. Начиная с древнейшего шумерского зиккурата79, зодчество

Сделалось ареной для целого ряда крупнейших изобретений: по сути, каждая постройка, благодаря своему сочетанию объема, массы, цвета, орнаментального узора, фактуры, являлась новым изобретением, вы­ражавшим и варьировавшим идею о взаимоотношениях человека с мирозданием. Пирамида, обелиск, башня, арка, купол, шпиль, кре­стовый свод, перекидная подпора, окно из цветных витражей, - вот лишь немногие примеры необузданной технической дерзости, приве­денной в исполнение не в порядке удовлетворения физических по­требностей или желания материального достатка, а в силу более глу­бокого поиска смысла.

Хотя архитектура, использующая сразу множество искусств и по природе своей обладающая изначальной сложностью, может послу­жить главным примером эстетической изобретательности, то и для остальных искусств было характерно то же бесконечное движение форм, включая даже изготовление самых обычных горшков и тканей. Ни один предмет, даже предназначавшиеся для приземленного каж­додневного использования, не мог считаться завершенным, если на нем не лежала некая узнаваемая печать человеческого духа - будь то роспись или внешняя форма. Это множество эстетических изобрете­ний выдерживает в свою пользу сравнение с общей массой механиче­ских изобретений, сделанных за последние несколько столетий. Но эстетика отнюдь не ущемляла технику (как сегодня экономика ущем­ляет искусство): напротив, обе ветви изобретений взаимодействовали друг с другом.

Таким образом, нынешнее размежевание искусства с техникой дурная примета современности. До того, как машина единолично завладела нашим вниманием, имелось постоянное взаимодействие между количественным порядком и рабочей производительностью, с одной стороны, и качественными ценностями и целями, отражавши­ми человеческую личность, с другой. Отказывать в имени изобрете­ния творческим выражениям субъективных форм - значит отказы­вать в цельности самому организму и отпечатку, оставляемому чело­веческой личностью.

Изготовление музыкальных инструментов, начиная с пастушьей свирели Пана, барабана и арфы, насчитывает историю не менее дол­гую, чем, например, искусство ткачества. Наверное, не случайно од­ним из самых ранних наблюдений в математической физике явилось открытие Пифагором связи между длиной вибрирующей струны и соответствующей ей музыкальной нотой. Таким образом, отнюдь не будучи отсталыми, субъективные искусства не только порождали собственные методы и стили, но и, в свою очередь, стимулировали развитие механических изобретений. Так, Герон Александрийский придумал водяную мельницу, работавшую как орган, а позднее стали использовать пар для приведения в действие воздуходувных мехов, - задолго до того, как обе силы додумались применять для откачивания воды из шахт.

Такая тесная взаимосвязь между искусством и техникой сохра­нялась, к их обоюдной выгоде, на протяжении всего времени сущест­вования штучного ремесленного производства. Скрипка, усовершен­ствование которой явилось великолепным вкладом не только в ба­рочную музыку, но и во все позднейшие оркестровые сочинения, са­ма по себе была исключительным изобретением; ибо тот обманчиво простой с виду инструмент, какие изготовляли в Кремоне, состоял из семидесяти отдельных частей, сделанных из специально отобранно­го, обработанного и получившего нужную форму дерева. Что до му­зыкальных сочинений, которые позволяла создавать скрипка, то и они являлись изобретениями в не меньшей степени, чем те инстру­менты, на которых их исполняли.

Даже самый беглый исторический обзор искусств выявляет пло­довитость изобретений в области формы, не знавшую никаких утили­тарных аналогов в области инженерного дела вплоть до XIX века. А выработка новых эстетических форм предъявляла новые требования к технической изобретательности, как это случилось с рядом изобре­тений в текстильном деле, исторически начатых дамасскими ткачами, получивших продолжение в средневековых гобеленах и, наконец, сказавшихся в изысканных орнаментальных узорах, которые привели к возникновению жаккардова станка80. Именно жаккардов станок помогает понять тот взгляд, который я отстаиваю, так как его слож­ное карданное устройство послужило моделью для позднейших изо­бретений, например, сортировальных и счетных машин.

Итак, в декоративных, символических и выразительных искусст­вах прогресс сохранялся даже в те эпохи, которые в ретроспективе кажутся нам застойными. Задолго до появления парового двигателя и моторного ткацкого станка здесь были сделаны первые важные шаги к количественному производству причем не просто с помощью пе­чатного станка, но и в самих искусствах гравюры по дереву и по ме­таллу, что позволяло тиражировать изображения - порой даже вели­чайших художников - в достаточном количестве, чтобы их за разум­ную цену могли покупать для частных домашних коллекций.

Таким образом, значительную часть еще не автоматизированно­го производства характеризовали не только эстетические, но и меха­нические изобретения, делавшиеся ради достижения или усовершен­ствования чисто эстетических или символических результатов. Этот вклад всегда недооценивали - несмотря на его техническую подопле­ку, сводя понятие техники исключительно к завоеванию времени, пространства и энергии. Древнюю ремесленную традицию, переда­вавшуюся главным образом через устное слово и личный пример, было не так-то легко утратить или уничтожить, ибо она успела рас­пространиться по всему миру. Если бы в Китае разучились делать глазурованную посуду, то пропавшее искусство восполнила бы Япо­ния или Италия. Если бы все мастерские в каком-нибудь городке ока­зались сожжены, то отдельные ремесленники, которым удалось бы спастись и спасти свои инструменты, при необходимости смогли бы восстановить их. Война, разумеется, тормозила дальнейшие усовер­шенствования, но неолитическую технологию, распространенную по всему миру, нельзя было полностью подавить, пока сама мегатехника не приняла столь же повсеместный характер.

Чтобы истребить широко распространенную и хорошо укоре­ненную техническую традицию, понадобилось бы полностью унич­тожить ее опору - соответствующую культуру и отдельную личность. Это, собственно, и стало происходить после XVI века, с «изобретени­ем изобретения», наделившим машину той первичностью, прежде принадлежавшей ремесленнику-художнику, которая отныне сводила личность всего лишь к сосчитанным частям, в принципе переноси­мым на неодушевленный механизм.

По трагичной иронии судьбы, это произошло как раз в то время, когда в распоряжении демократичной техники, сосредоточенной в стенах маленькой мастерской, оказалось достаточно механической энергии, чтобы она могла соперничать с работой мегамашины. С по­явлением в малом масштабе энергетических машин, способных по­высить количественное производство, не разрушая эстетической вос­приимчивости и не ущемляя личного творческого начала, расцвет искусств, наблюдавшийся в Европе начиная с XIII века, мог бы про­должаться и дальше. Создавалась настоящая политехника, которой было по силам примирить порядок и эффективность мегамашины с творческой инициативой и индивидуальностью художника. Однако всего за несколько веков вся эта система оказалась подорванной но­вой безличной рыночной экономикой и воскрешением в новом обли­чье тоталитарной мегамашины.

Многие процессы, относившиеся к различным ремеслам, можно было укоротить, упростить или усовершенствовать с помощью ма­шины - как, например, когда-то усовершенствовали гончарное дело, изобретя гончарный круг. Всякий, кому, как и мне однажды, посчаст­ливилось увидеть за работой старомодного токаря в Чилтерн-Хиллс в Англии, который разрубал топором приготовленное бревно на оди­наковые полена, а затем быстро и точно вытачивал из них на своем токарном станке ножки для стула, - знает, что между ручным ремес­лом и самой машиной нет никакой врожденной вражды. Напротив: при личном контроле машина или машинный инструмент - настоя­щая благодать для свободного работника.

В прошлом веке два мыслителя быстро осознали преимущества передовой технологии - с применением малых машин, работающих на эффективной и дешевой электрической энергии, - для восстанов­ления естественного человеческого масштаба, а с ним и коммуналь­ного сотрудничества, присущего тесной общине, что к тому же, не уничтожало преимуществ быстрого сообщения и перевозок: ими бы­ли Петр Кропоткин и Патрик Геддес. В своем сочинении «Поле, за­вод и фабрика» Кропоткин обращал внимание на возможности этой новой экономики. Любопытно, что доктор Норберт Винер, чьи науч­ные труды содействовали автоматизации, заново открыл эти возмож­ности двумя поколениями позже, хотя и не знал ничего о предыду­щих аналитических работах, написанных Кропоткиным, Геддесом и мною. Но господствующие силы XIX века, в том числе и авторитар­ный коммунизм Карла Маркса, оставались на стороне крупных орга­низаций, централизованного управления и массового производства: рабочий мыслился не иначе как трудовая единица мегамашины. И потому эти возможности были хотя бы отчасти изучены лишь в со­временном американском доме с его множеством обогревательных и охладительных приборов, стиральных машин, миксеров, тостеров, кофемолок, кухонных комбайнов, пылесосов и прочего.

Свободе ремесленника-кустаря не суждено было дожить до на­ших дней, одолев авторитарную экономическую систему, основан­ную на организации сложных машин, которые не под силу ни купить, ни контролировать ни одному рабочему, и обещающую «надеж­ность» и «изобилие» лишь в обмен на подчинение. Философу А. Н. Уайтхеду81 удалось разглядеть важность этого кульминационного периода в западной ремесленной традиции лучше, чем большинству историков, и его слова стоит процитировать. «Что касается их инди­видуальной свободы, то в Лондоне в 1633 году было больше свобо­ды... чем сегодня в любом промышленном городе мира. Нам не по­нять общественную историю наших предков, если мы забудем о рас­тущей свободе, которая существовала в городах Англии, Фландрии или в долинах Рейна и Северной Италии. При нашей теперешней системе промышленности такая разновидность свободы теряется. Эта утрата означает, что из человеческой жизни исчезают ценности, имеющие для нее безграничное значение. Индивидуальный темпера­мент уже не может найти себе различных применений и достичь раз­нообразных видов удовлетворения в серьезной деятельности. Оста­ются лишь «железные» условия найма и банальные развлечения в качестве досуга».

Если не считать того, что Уайтхед выбрал в качестве примера

XVII век (что, пожалуй, верно для Англии, но слишком поздно для остальной Европы), его характеристика подводит нас к огромному разлому в западной истории, когда демократичная техника оказалась побежденной авторитетом, мощью и массовым успехом - в собст­венных узких рамках - мегамашины. Но, прежде чем приступать к этой истории и пытаться объяснить себе ее результаты, мы должны рассмотреть ту силу, которая противодействовала мегамашине на протяжении почти двух тысяч лет: это сила «осевых» религий и фи­лософий, различные, но вместе с тем родственные друг другу систе­мы ценностей, бросавшие вызов и пытавшиеся сбросить бремя «ци­вилизации», за счет направления усилий на преобразование не окру­жающей среды, а индивидуальной души.