Миф машины Техника и развитие человечества

Патология власти

Чрезмерное стремление личности к власти как к самоцели всегда вы­зывает подозрение психолога: тот усматривает в нем попытку скрыть какую-то неполноценность, бессилие или тревогу. Когда же эта тяга сопровождается непомерным тщеславием, неуправляемой злостью, и подозрительностью, и утратой всякого ощущения положенных чело­веку пределов, порождающей «манию величия», она становится ти­пичным синдромом паранойи - психического состояния, от которого избавиться чрезвычайно трудно.

Выходит так, что у древнего «цивилизованного» человека име­лись основания страшиться тех сил, которые он сам же высвобождал путем целого ряда технических достижений. На Ближнем Востоке многие общины всеми силами вырывались за тесные рамки позво­лявшего лишь прокормиться хозяйства, с его четко определенным кругом занятий, и устремлялись навстречу миру, распахнувшемуся на все стороны, осваивая все более обширные территории, а после 3500 г. до н. э. с веслами и под парусами отправлялись в дальние края за различным сырьем, часто вступая в контакт с другими народами.

Мы хорошо знаем, как трудно добиться равновесия в экономике изобилия; и наше желание возложить всю ответственность за коллек­тивные действия на плечи одного президента или диктатора является (как заметил Вудроу Уилсон задолго до того, как диктаторы вновь вошли в моду) одним из условий - самым легким и одновременно самым опасным - достижения такого контроля.

Я уже пытался проследить последствия этой общей ситуации на примере становления царской власти; теперь же остановимся под­робнее на ее отношении к жертвенным ритуалам войны. По мере то­го, как община распространялась все шире и связи внутри нее стано­вились все теснее, внутреннее равновесие ослаблялось, и угроза ущерба или лишений, голода и гибели делалась все более серьезной. В условиях, которые не поддавались никакому местному воздейст­вию, вероятно, росла нервная тревога. Магическое отождествление божественного царя с целой общиной не уменьшало поводов для тре­воги, потому что, вопреки своим пышным притязаниям на божест­венную милость и бессмертие, цари, как и прочие смертные, были подвержены пагубным случайностям и неудачам; и если царь возвы­шался над простыми людьми, то его падение могло оказаться и кра­хом всей общины.

На ранней стадии, о которой нет письменных документов, мечта и действительность, миф и наваждение, эмпирические знания и суе­верные догадки, религия и наука составляли единый ком. Одной бла­гоприятной перемены погоды после жертвенного обряда было доста­точно, чтобы подобные умилостивительные убийства совершались с большей уверенностью и в гораздо более крупном масштабе. Имеют­ся основания подозревать, опираясь на позднейшие свидетельства из Африки и Америки, собранные воедино Фрэзером, что когда-то, быть может, в ритуальную жертву приносили самого царя - просто оттого, что он и воплощал свою общину.

Чтобы спасти обожаемого правителя от такой мрачной участи, видимо, со временем стали уговаривать простолюдинов ради общего блага сделаться заместительной жертвой; а когда и такие жертвопри­ношения стали неприемлемы - как явствует из классического эпоса майя «Пополь-Вух», - пришлось искать другую замену, а именно - добывать пленников из чужих общин. Превращение захватнических набегов в полноценные войны между царями как равными «суверен­ными владыками», при поддержке не менее кровожадных богов, не документировано. Однако это единственная догадка, которая связы­вает все составляющие войны воедино и в некоторой степени объяс­няет, почему данное явление продолжало существовать на протяже­нии всей истории.

Условия, благоприятствовавшие организованной войне, которую вела чрезвычайно мощная военная машина, способная полностью сокрушать массивные оборонительные стены, разрушать плотины, обращать в обломки города и храмы, - значительно окрепли благода­ря настоящему триумфу рабочей машины. Однако крайне маловеро­ятно, чтобы эти героические общественные работы, требовавшие почти нечеловеческих усилий и выносливости, были предприняты в каких-то исключительно мирских целях. Община никогда не стала бы истощать свои силы и, тем более, жертвовать частной жизнью ради какой-либо иной цели, кроме той, что почиталась великим священно­действием. Лишь трепетное благоговение перед неким туз1епит 1гетепс1ит58, неким проявлением божественного начала во всей его страшной силе и сияющей славе, могло вызвать столь избыточные коллективные старания. Это магическое могущество неизмеримо перевешивало любые соображения хозяйственной выгоды. А в тех более поздних случаях, когда подобные усилия и жертвоприношения совершались явно ради каких-то чисто экономических преимуществ, выяснялось, в свою очередь, что сама эта мирская выгода преврати­лась в божество, в некий священный сладострастный объект, - не важно, назывался он Маммоной или как-то иначе.

Очень скоро у военной организации, необходимой для захвата пленников, появилось другое священное предназначение: а именно, активно защищать царя и местное божество от ответных мер, преду­преждая вражеские нападения. С появлением этой новой цели рас­ширение военной и политической мощи вскоре сделалось самоцелью, как высшее свидетельство могущества богов, управлявших общиной, и верховного статуса ее царя.

Цикл, состоящий из завоевания, истребления и мести, - хрони­ческое состояние всех «цивилизованных» государств, и - как заметил еще Платон, - война является их «естественным» состоянием. Здесь, и множество раз позднее, изобретение мегамашины как усовершен­ствованного инструмента царской власти породило новые цели, ко­торым ей впоследствии предстояло служить. В этом смысле, изобре­тение военной машины сделало войну «необходимой» и даже желан­ной - так же, как изобретение реактивных самолетов сделало «необ­ходимым» и прибыльным массовый туризм.

При появлении первых документов обнаружился примечатель­ный факт: распространение войны как непременного спутника «ци­вилизации» лишь усилило ту коллективную тревогу, которую прежде был призван унять обряд человеческого жертвоприношения. И по мере того, как общественная тревога возрастала, ее становилось уже невозможно успокоить символическим раздиранием жертвы на алта­ре: эту малую кровавую дань требовалось заменить уже коллектив­ным расставанием с жизнью.

Тревогу необходимо было унимать магическим жертвоприноше­нием: обычай человеческих жертвоприношений привел к охоте на людей, а со временем эти односторонние набеги превратились в воо­руженные стычки и взаимную вражду между соперничавшими пра­вителями и народами. Так в эту жуткую церемонию вовлекалось все большее число людей со все более смертоносным оружием, и то, что сначала было случайной прелюдией к символическому жертвопри­ношению, само превратилось в «священное жертвоприношение», совершавшееся еп тазяе59. Это идеологическое заблуждение явилось последним вкладом в усовершенствование военной мегамашины, ибо способность вести войну и приносить в жертву жизни множества лю­дей оставалась отличительной чертой любой суверенной власти на протяжении всей истории.

К тому времени, когда появляются письменные свидетельства о войне, все предшествовавшие события в Египте и Месопотамии были уже забыты и утрачены для истории, хотя, возможно, они и не отли­чались от тех, что, как мы точно знаем, из обнаруженных позже ис­точников происходили у майя и ацтеков. Однако, уже во времена Авраама голос Бога приказал любящему отцу заколоть любимого сына на жертвеннике60; а публичное жертвоприношение пленников, захваченных на войне, оставалось одной из обычных церемоний в «цивилизованных» государствах вроде Древнего Рима. То, что со­временные историки сплошь и рядом превратно истолковывают все эти свидетельства, показывает, насколько важно было для «цивили­зованного» человека заглушить такие дурные воспоминания, чтобы сохранить уважение к себе как к разумному существу - иллюзию, позволяющую жить дальше.

Итак, два противоположных полюса цивилизации - это механи­чески организованный труд и механически организованное уничто­жение и истребление. Для обеих целей применимы приблизительно одни и те же силы и одинаковые способы действия. В некоторой сте­пени, систематическая ежедневная работа позволяла держать в узде ту своенравную энергию, которая теперь могла претворять случай­ные мечты и прихотливые фантазии в реальность; однако у правяще­го сословия не было такой спасительной отдушины. Для пресыщен­ных праздностью богачей война стала «настоящим делом» и благода­ря сопряженным с нею лишениям, ответственностью и смертельному риску заменила почетный труд. Война сделалась не просто «здоровь­ем государства», как называл ее Ницше, но и наиболее дешевой раз­новидностью якобы «творческой» деятельности, потому что всего за несколько дней она порождала видимые результаты, которые унич­тожали плоды усилий многих поколений.

Это колоссального масштаба «негативное творчество» постоян­но разрушало действительные достижения машины. Трофеи, добы­тые в успешном военном походе, были, говоря языком экономики, «полной экспроприацией». Однако, как позднее обнаружили римля­не, замена оказала плохой - ведь с процветающей экономической организации можно ежегодно взимать постоянный подоходный на­лог. Как это было позднее с испанцами, награбившими золото в Перу и Мексике, такие «легкие деньги», должно быть, нередко подрывали хозяйство победителя. Когда такие империи с грабительской экономи­кой сделались господствующими и стали охотиться друг за другом, они уничтожили возможность однобокой выгоды. Экономический ре­зультат оказался столь же неразумным, сколь и военные средства.

Но чтобы компенсировать такие слепые вспышки враждебности и такое нарушение упорядоченных норм поведения, необходимых для жизни, мегамашина учредила куда более суровый внутренний порядок, чем наблюдавшийся в большинстве скованных старинными обычаями племенных общинах. Этот механический порядок допол­нял ритуал жертвоприношения, ибо всякий порядок - неважно, на­сколько строгий, - уменьшает потребность в выборе и, следователь­но, ослабляет тревогу. Как указывал психиатр Курт Гольдштейн, «принудительные формы порядка» становятся важными, когда трево­га порождается чисто физическим поражением мозга.

Ритуалы жертвоприношения и ритуалы принуждения были отра­ботаны до совершенства действием военной машины. И если тревога представляла собой изначальный мотив, вызывавший субъективный отклик в форме жертвоприношения, то война, расширяя возможное

Поле жертвоприношений, заодно сужала поле, в пределах которого мог действовать нормальный человеческий выбор, основанный на уважении ко всем творческим возможностям организма. Словом, принудительная коллективная форма порядка являлась главным дос­тижением негативной мегамашины. В то же время, порожденное усилиями мегамашины возрастание власти впоследствии вызвало явные симптомы порчи в умах тех, кто привыкал к обладанию такой властью: правители не просто становились бесчеловечными, но по­рой безвозвратно теряли всякое чувство реальности, - подобно шу­мерскому царю, который увлекся покорением чужих земель, а вер­нувшись в собственную столицу, обнаружил, что она в руках врага.

Начиная с IV века до н. э., появляется множество стел и мону­ментов великих царей с бессмысленной похвальбой своим могущест­вом и тщетными угрозами тем, кто осмелится разграбить их гробни­цы или уничтожить надписи, - но все-таки и то, и другое постоянно происходило. Подобно Мардуку в аккадском варианте эпоса о сотво­рении мира, правители нового бронзового века всходили на колесни­цы, «непобедимые и ужасающие», «искусные опустошители, умелые разрушители..., облаченные в доспехи ужаса». С подобными стра­шилками мы хорошо знакомы и сами: их постоянно тиражирует Пен­тагон в своих выпусках «ядерной прессы».

Такие постоянные утверждения власти, несомненно, представля­ли собой попытки облегчить завоевание, заранее запугав врага. Но они свидетельствуют и о возрастании иррациональности, почти про­порциональном орудиям уничтожения, имевшимся в распоряжении властелинов; нечто похожее мы тоже наблюдали в наш век. Эта па­ранойя была столь методична, что завоеватель не раз стирал город с лица земли - лишь затем, чтобы снова выстроить его на том же месте, и продемонстрировать свою двоякую роль: разрушителя-творца, или дьявола-бога в одном лице.

Полвека назад данные о подобных исторических деяниях еще могли показаться сомнительными; однако правительство США в точности повторило эту технику при полном разрушении и после­дующем послевоенном восстановлении Германии; победив жестокую военную стратегию - смертоносные бомбардировки - столь же низ­кими политическими и экономическими методами, оно передало по­беду нераскаявшимся сторонникам Гитлера.

Эта амбивалентность, эта двойственность двух типов мегамаши­ны, нашла выражение во вкрадчивой, леденящей душу угрозе, со­держащейся в конце шумерской поэмы, которую цитирует С. Н. Кра­мер:

Топор и корзина возвели города,

И прочный дом строит топор...

Дом, восстающий против царя,

Дом, непокорный царю своему,

Тот же топор царю подчинит.

С утверждением культа царской власти потребность в усиленной власти не уменьшилась, а лишь возросла; ведь города, некогда мирно существовавшие почти на виду друг у друга, как первоначальные городские скопления в Шумере, отныне сделались потенциальными врагами: у каждого имелся свой воинственный бог, каждым управлял свой царь, и каждый был способен собрать огромную вооруженную рать и истребить соседнее поселение. В таких обстоятельствах пер­воначальная нервная тревога, которая требовала коллективных цере­мониальных жертвоприношений, вскоре легко превратилась в разум­ную тревогу и обоснованный страх, делавшие неизбежным принятие контрмер того же порядка - или, напротив, готовности сдаться без боя, как предложил Совет старейшин в Эрехе61, когда появилась серьезная угроза.

Полезно обратить внимание на то, что говорится в «Хронике Саргона» в похвалу одному из древнейших представителей этой но­вой системы власти - аккадскому царю Саргону: «У него не было ни соперников, ни противников. Он ослеплял своим ужасающим бле­ском все сопредельные страны». Чтобы поддерживать ореол власти, который, как замечает Оппенгейм, окружает лишь царские особы, «5400 воинов ежедневно ели в его присутствии», - то есть, внутри цитадели, где они охраняли сокровищницу и храмовые зернохрани­лища, эти монополистические инструменты политического и эконо­мического контроля. Стена вокруг цитадели не только обеспечивалг дополнительную надежность на тот случай, если будут проломлень внешние городские стены, но и защищала находившихся внутри о~ всяческих восстаний местного населения. Присутствие в крепост* постоянной армии, в любой момент готовой схватиться за оружие указывает сразу на два обстоятельства: во-первых, потребность 1 подручном средстве принуждения для сохранения порядка, и, во вторых, способность держать в строгой узде само войско, которое I противном случае могло бы обратиться в опасную толпу бунтовщи ков - как слишком часто случалось впоследствии в Риме.