Миф машины Техника и развитие человечества

Механизм божественного правления

К сожалению, большинство наших сведений о царской власти исхо­дит из документов, которые были записаны спустя столетия, даже тысячелетия, после самих событий. Если взять за свидетельства ниж­ние культурные слои Иерихона, можно обнаружить, что еще до ка - ких-либо следов появления царской власти там уже имелось хозяйст­во, достаточно изобильное для возведения большого города и снаб­жения его жителей постоянной работой. В таком случае следует предположить, что «первобытная демократическая община» (как на­зывает ее Франкфорт) достигла довольно высокого уровня техниче­ского развития и ремесленных навыков еще без всякой царской вла­сти. Возможно, это произошло при какой-то иной - более мягкой, действовавшей скорее убеждением - форме правления, которая, по гипотезе Кэтлин Кеньон, могла возникнуть в более благоприятных климатических условиях, преобладавших в этих краях сразу после таяния ледников. Результаты недавних раскопок в Чатал-Хююке на территории Турции придают дополнительную привлекательность данной гипотезе.

Прежде чем особые установления, основанные на принуждении и наказании, приняли окончательную форму, царская власть возникла как некая мутация в сельскохозяйственных общинах, где все еще не существовало сколько-нибудь постоянного распределения труда или четкого разделения на касты, но имелась минимальная экономиче­ская дифференциация благодаря профессиональной специализации, частной собственности или рабству: такое состояние более или менее соответствовало гесиодовскому «золотому веку». Если это так, то оно могло бы объяснить стойкое присутствие царской власти, заметное в значительно более позднюю пору в культуре Нового Света, напри­мер, у инков, - в частности, ее авторитарный коммунизм: строй, кон­тролируемый государством, но воспроизводящий в масштабах боль­шого сообщества совместный труда, и осуществляющий совместное распределение его продуктов, что характерно для деревни. В целом, тот же бескорыстный дух и тот же тип принудительной организации стоят за явлением современного коммунизма.

Когда царская власть вытеснила управление сельскохозяйствен­ных общин, их местные функции, только в расширенном масштабе, перешли в руки на центральной власти - храмовой или дворцовой. Общественная собственность оставалась общественной собственно­стью, но теперь она принадлежала богу в лице царя. А когда прави­тель распределял между своими приближенными или эту собствен­ность, или свеженаграбленную добычу, то она становилась «частной» собственностью, вокруг которой на протяжении всей истории сохра­нялась аура царской, если не божественной, неприкосновенности. Первым признаком такой неприкосновенности была установленная для бога доля в порождениях земли, взимаемая храмом; впоследствии этот древний обычай плавно перешел и в традицию церковной деся­тины в средневековом христианстве. В то же время, каждому члену общины причиталась своя привычная доля. Пока люди чтили богов и повиновались царю, им были обеспечены безопасность и некоторая частица божественной щедрости. Так называемое «государство все­общего благосостояния» сегодня сохраняет - или, лучше сказать, «восстановило» - многие из этих политических особенностей.

Регулируемый государством коммунизм, по-видимому, отмечал наиболее раннюю стадию становления царской власти: сама земля, общие функции и общие права попадают под контроль царя, а в слу­чае необходимости его указы и законы вытесняют вековечные обы­чаи и установления местной общины. Ведь это благодаря царю об­щина пользуется благоволением богов; и пока народ платит дань зер­ном и трудом, ему обеспечена надежная жизнь. Существование тако­го рода коммунизма засвидетельствовано в Египте и Месопотамии, и опять-таки в Перу; и если царская власть покоилась на подобных традиционных устоях, лишь расширяя и укрепляя их, - это, возмож­но, объясняет, почему укоренились наиболее грубые проявления данной системы, хотя вскоре в установившиеся отношения вкрались откровенные проявления неравенства - например, между рабами, свободными общинниками и знатью, - сопутствовавшие росту част­ной собственности.

То, что до сих пор называется суверенитетом государства, в пол­ной мере сохраняет исконные царственные притязания на власть и привилегии на имущественное первенство и беспрекословное пови­новение, а также на такие кары или жертвоприношения, какие суве­рену покажется уместным применить во имя национального благо­денствия.

Подобная солидарность между облеченным божественной вла­стью правителем и его подданными достигла классического выраже­ния в Египте: по словам Франкфорта, «...доверие народа к своим «пастырям» приводило к тому..., что фараону надлежало иметь всю полноту абсолютной власти, которой его наделило божество и кото­рая, как ничто другое, позволяла ему обеспечивать благосостояние всего общества». Однако те же отношения господствовали в равной мере, пусть и с некоторыми нюансами, повсюду, например, как пи­шет Уилсон, - в Египте. «Это царь возводил храмы и города, выиг­рывал сражения, издавал законы и строил щедрые гробницы своим приближенным», - вторит ему Крамер, описывая деятельность царя Лагаша40. О том же говорят и некоторые фигуры речи, традиционно используемые царскими особами: например, в Шекспировой истори­ческой драме «Генрих V» короли обращаются друг к другу именами своих стран - «Англия» и «Франция».

Отношения между царем и подданными выходили за рамки та­ких понятий, как верность клану, семье, соседям; этим объясняется, почему цари - и даже выскочки-самозванцы, тираны, - нередко зару­чались народной поддержкой - в противовес таким второстепенным соперникам в борьбе за власть и авторитет, как магнаты и знать. Под мистической аурой абсолютной власти, функции которой впоследст­вии возьмет на себя машина, первоначально формировались и выпол­нялись исключительно уникальным институтом царской власти.

Поначалу идея такой власти связывалась с идеей об управлении и ответственности перед богами. К 2000 г. до н. э. ни один фараон не мог надеяться на бессмертие, если он не служил делу праведности и справедливости (которые олицетворяла богиня Маат41). В тексте, от­носящемся к периоду Среднего царства, Атум42 провозглашает: «Я учинил великое наводнение, дабы бедняк имел те же права, что и знатный человек. Я сделал так, чтобы каждый человек уподобился прочим». В таком заявлении можно увидеть признание настойчивого давления, целью которого было не только узаконить власть но и сде­лать ее нравственной, - то есть, удерживать ее в известных границах и заставить ее уважать человеческую жизнь.

Так божественный глава этой иерархии власти возвращался - по крайней мере, на словах, - к эгалитарным общественным и нравст­венным идеалам деревенской культуры. Правда, в этих отношениях всегда сохранялась некая двойственность: доброта правителя, под­черкивавшаяся в египетских текстах, выступает наравне с его спо­собностью внушать страх и карать смертью. В то же время, память о более ранних общинных атрибутах царской власти, наверное, час­тично оттеняла повседневные напоминания о личных прихотях вла­дыки и суровости его ближайшего окружения. Однако, как нередко явствует из документов, чиновники, исполнявшие царские приказы, отождествляли себя с самим источником власти и часто злоупотреб­ляли царской самоуверенностью, не являя взамен царской милости.

Более примитивные типы общин с успехом действуют едино­душно, цепко держась за прочно укоренившиеся привычки и «неза­памятные обычаи»: конформизм - вот цена взаимной терпимости, а остракизм - суровейший вид наказания, какой обычно назначается в

Таком обществе. Но чтобы обеспечить выполнение царских приказов с помощью ремня передач, образованного длинной цепочкой людей, зачастую действовавшего на большом расстоянии от самого центра власти, царская власть нуждалась в более отлаженном механизме послушания. Чтобы государственная организация срабатывала без помех как единое целое, согласие всего народа должно было быть автоматическим и полным.

Механическое повиновение достигалось путем различных сим­волических и практических ухищрений, и в первую очередь, - созда­нием непреодолимого психологического барьера между царем и все­ми, кто пытался к нему приблизиться. Особа царя была не просто неприкосновенна и неприкасаема: допускавшиеся в его присутствие обязаны были простираться ниц, словно мертвецы, полностью осоз­навая, что, случись им оскорбить царя, ничто не спасет их от смерти. В присутствии царя высший сановник пресмыкался как последний раб. Процитируем одно из писем, найденных в Телль-эль-Амарне (ок. 1370 г. до н. э.). «К двум стопам Царя, моего господина, небесного Бога Солнца, семижды семь раз я припадал, и навзничь и ниц». Про­ситель же называл себя «первым, на кого ты ступаешь».

Такое подобострастие, такое добровольное самоуничижение ни­когда не имели аналогий среди скромных членов любой деревенской общины, до тех пор пока и в эти общины не просочились «цивилизо­ванные» нравы и порядки. Однако муштра в послушании постепенно превратила людей в «вещи», которых одним царским приказом мож­но было использовать как покорное стадо для выполнения особых поручений, сколь бы они ни нарушали ход их семейной жизни и не противоречили нормальной рутине деревенского быта.

Не последним из зол этой системы было ощущение человеческо­го унижения, возникавшее из обязанности чиновников рабски подчи­няться приказам вышестоящих властей. Как указывает М. И. Финли, свободные граждане Древней Греции и Древнего Рима крайне не­охотно принимали административные должности именно по вышена­званной причине; поэтому даже очень важные правительственные и военные посты часто доставались рабам, которые, уже в силу самого своего положения обязанные подчиняться, не ощущали подобного унижения. В мегамашине не было места личной инициативе или от­ветственности: ведь такая свобода могла бы привести к отмене оши­бочных приказов или к неповиновению безнравственным приказам Преданные человеческие винтики мегамашины во все времена оста­вались эйхманами4^ - вдвойне униженными, так как они не сознавали собственного унижения.

Впрочем, вместе с понятиями о подчинении и абсолютном пови­новении, послужившими фундаментом для сооружения огромной человеческой машины, появились и возможности ослушания, измены и бунта. И для того, чтобы божественные полномочия царя должным образом почитались, царской власти приходилось опираться на силу: и не просто на голую силу, а на силу в самой свирепой и садистской ее форме, в какую отливались кошмарные и бесчеловечные прихоти жестокости. Совсем недавними примерами таких изобретательных и жутких извращений власти могут послужить злодеяния, учиненные «цивилизованными» правительствами в Варшаве, Освенциме, Токио и Вьетнаме.

И здесь вновь образцами для царей служили боги: так, Мардук, сражаясь со своей давней соперницей Тиамат, прибег к помощи «зло­го Ветра», Смерча, Урагана; тот впрягает в свою вихревую колесницу скакунов - «Убийцу, Беспощадного, Топтуна, Быстрого». «Остры были их зубы, отравленные ядом.» Опять-таки, эта черта присуща не только славившимся своей яростью и воинственностью вавилонянам, ассирийцам или хеттам. В метафорах, использованных в самом древ­нем из «Текстов пирамид», где описывается обожествленный фараон, мы встречаемся со своеобразной нескрываемой каннибальской стра­стью во всем, что относится к размаху власти божественного царя Царская власть - как она там изображена - являлась поистине людоед­ской прожорливостью. В поисках параллелей к этим пугающим симво­лам можно обратиться к пьесе одного нашего современника, который описывает, как женщина поедает гениталии своего любовника.

Чтобы не быть голословным, я приведу здесь выдержки из этого текста в переводе Эрмана:

«Он - тот, кто поедает людей; кто питается Богами, кто распо­ряжается посыльными и рассылает приказы... Бегун-со-всеми - Ножами... душит их для него, извлекая их внутренности, он - вест­ник, с которым рассылается смерть... Он - тот, кто поедает их вол­шебство и проглатывает их великодушие. Большие идут ему на зав­трак, средние - на обед, а малые - на ужин... Он переломил хребет со спинным мозгом, он вынул сердца Богов, он пожрал Красную Коро­ну, он проглотил Зеленую Корону. Они кормится легкими Мудрецов, наслаждаясь тем, что питается сердцами и их магией».

Видеть в подобном описании лишь изысканный риторический прием - значит, намеренно закрывать глаза на социальный контекст данных слов. Грубое принуждение являлось необходимым сопрово­ждением массовой организации общества и особых порядков, насаж­давшихся царем. Повествование Геродота полно отталкивающих описаний безумной жестокости правителей - например, история, ко­торую он рассказал о Камбисе44. Один из ближайших друзей царя намекает ему, что он пьет слишком много вина, а это вредно для ума и тела. Вознамерившись доказать, что вино не оказывает на него ни­какого действия, Камбис принимается пить безрассуднее прежнего, а затем берет лук и, велев поставить на другом конце зала сына этого неосторожного друга, прицелившись, убивает юношу, после чего вырывает у него из груди пронзенное сердце, чтобы показать, сколь безупречно достигла цели его стрела.

Первобытное общество, как правило, признает два главных пре­ступления: нарушение табу на кровосмешение и убийство Но с по­явлением новой системы управления и новых сводов законов, вве­денных царями, число возможных преступлений возросло и наказа­ния сделались более устрашающими. Неповиновение приказам вы­шестоящего по чину считалось худшим из грехов; и даже «рассужде­ния» в ответ на приказание рассматривались как серьезное оскорбле­ние. Если можно судить по обычаям индейцев-чейеннов, то, навер­ное, такое отношение было отголоском палеолитической охоты: одно из трех преступлений, за которые у чейеннов полагается нести нака­зание, - неповиновение приказам вождя во время охоты на буйвола.

Вулли приводит слова одного хеттского закона: «И если рабу случится разгневать своего хозяина, пусть его либо убьют, либо изу­родуют ему нос, глаза или уши.» Подобные увечья были излюблен­ной формой наказания. Сравнив эти законы с благопристойными и человечными обычаями современных примитивных народов, мы поймем, как угнетающий культ власти привносил в людские нравы ту • степень свирепости и низости, которые были неведомы более ранним племенным группам, где если кто-то и наносил телесные увечья, то только себе - и, главным образом, из магических соображений.

Даже в сравнительно мягком кодексе Хаммурапи45 дозволялось систематически наказывать пытками или постоянно калечить тела людей, хотя подобная практика была совершенно чужда архаическим малым общинам до наступления железного века. Эти садистские ме­тоды, применявшиеся в равной степени и в воспитании, оставили след, который лишь недавно удалось изгладить. В шумерских шко­лах, как рассказывает Крамер, привычной фигурой был чиновник с кнутом для поддержания порядка; а древнеегипетский глагол «учить» означал также «наказывать». Собственно, последнее словоупотреб­ление сохранилось и до наших дней: так, родители, наказывая ребен­ка, нередко приговаривали: «Я тебя научу, как надо себя вести!» (по­ка не возобладал принцип «вседозволенности» с его садизмом навы­

Ворот, метнувшийся в противоположную крайность и обращающий наказание на всех кого угодно, кроме ребенка).

Помимо убийства и изнасилования, самые страшные преступле­ния, наказываемые цивилизованными властями, восходят вспять к «непростительному греху» - неподчинению суверену. Принуждение

- вплоть до убийства - было царской формулой, позволявшей утвер­ждать власть, обеспечивать послушание и взимать добычу, дань и налоги. По существу, всякое царское правление было правлением террора. С расширением царской власти этот подспудный террор сделался неотъемлемой частью новой техники и новой экономики изобилия. Иными словами, скрытая сторона прекрасного сна пред­ставляла собой кошмар, который цивилизация до сих пор так и не сумела окончательно стряхнуть с себя.