Миф машины Техника и развитие человечества

Изобретение и искусства Два вида техники

Поскольку мегамашина была своего рода незримой организацией, исторические документы практически ничего не рассказывают о ее существовании: наши знания почерпнуты из разрозненных деталей или фрагментов, которые лишь в совокупности друг с другом стано­вятся единым целым.

Создатели этой машины, разумеется, не сознавали, что их творе­ние - машина: да и как им было понять это, если даже немногие су­ществовавшие тогда машины, куда более примитивные по своему замыслу, не могли навести на такую догадку? Но одно несомненно: движущая сила мегамашины требовала огромного количества чело­веческих единиц в качестве перводвигателей, а потому ее успешное существование было возможно только в немногих процветающих сельскохозяйственных районах, благоприятных для развития город­ской цивилизации, где легко сосредоточить многочисленное населе­ние и принуждать его к труду. Без постоянного притока свежей рабо­чей силы машина могла бы функционировать не лучше, чем водяная мельница на пересохшем русле реки.

В силу этого она так и не укоренилась как производительный механизм во многих районах мира с редким населением. Уже после возникновения мегамашины мелкие общины, объединявшиеся на племенной или феодальной основе, иногда перенимали в точности многие внешние черты, появившиеся вместе с царской властью, - от шиллуков в Африке62 до полинезийских племен в Тихом океане. Од­нако как способ организации труда мегамашина терпела поражение в подобных краях; а если все-таки кое-где сохранились явные свиде­тельства в пользу ее существования - на что указывают, например, каменные изваяния на острове Пасхи и, разумеется, крупные города и дороги на месте бывших империй майя, ацтеков и инков на террито­рии Мексики и Перу, - то следует предположить, что некогда эти земли были заселены гуще, чем сейчас.

Короче, мегамашина в миниатюре - это противоречащее само себе, почти комичное понятие, даже если отвлечься от того факта, что в небольших общинах трудно достичь необходимой десоциали­зации и обезличивания отдельных человеческих элементов. А уни­версализация мегамашины произошла исключительно благодаря пе­ренесению ее атрибутов на неодушевленные - деревянные или ме­таллические - эквиваленты прежних живых частей

С момента изобретения первоначальная мегамашина уже не под­вергалась дальнейшему усовершенствованию в целом, хотя отдель­ные ее части путем особой подготовки могли доводиться до более высоких степеней автоматизма. Но незримая машина как исправно работающий аппарат никогда не превосходила высоких стандартов эпохи пирамид ни по производительности, ни по тщательности ре­месленной работы. Македонская фаланга была «механизирована» ничуть не больше, чем шумерская двумя тысячелетиями ранее; рим­ская же фаланга не экономила энергию по сравнению с македонской; а спустя еще две тысячи лет знаменитое британское воинское каре, пусть даже оснащенное мушкетами, как военная машина все еще пре­бывало на том же уровне, что и его исторические предшественники.

В данной области изобретения прекратили делать на весьма ран­ней стадии Однако, это отчасти указывало на адекватное рабочее состояние мегамашины, когда условия ей благоприятствовали. Мас­совые достижения в гражданском инженерном деле - от сооружения месопотамской системы водных каналов (недавно исследованной Торкилдом Якобсеном и его коллегами) до возведения Великой ки­тайской стены - совершались исключительно по мановению царской власти через посредничество наместников и прочих чиновников. Ни одна малая община не могла бы затеять предприятий такого масшта­ба - даже если бы какой-нибудь совет старейшин и дерзнул замыс­лить нечто подобное.

Технологические новшества и успехи долгое время находились вне сферы действия и влияния мегамашины; в значительной мере они служили продолжением того же рода маломасштабных начинаний, опиравшихся на эмпирические знания и на общий человеческий опыт, который привел к окультуриванию растений и приручению животных и значительно повысил энергетический потенциал челове­ческой общины. Эти усовершенствования поражали воображение значительно меньше, чем колоссальные сооружения и разрушения, выполнявшиеся мегамашиной; и большинство из них - например, само земледелие - являлись плодами труда многих маленьких людей, которые накапливали опыт, сохраняли традиции и заботились скорее о качестве и ценности для человека своих изделий, нежели о количе­ственных показателях мощи или материального богатства. Традиция ремесел, как и старейшие изобретения в области общественного уст­ройства, языка и сельского хозяйства, никогда не оказывалась всеце­ло в руках самолюбивого меньшинства, стоявшего во главе центра­лизованной организации.

Почти с самого момента возникновения цивилизации, как мы те­перь видим, бок о бок существовали два различных вида техники: один - «демократичный» и рассеянный, второй - тоталитарный и централизованный. «Демократичный» метод, основанный на мало­масштабных ремесленных операциях, продолжал жить во множестве мелких деревушек, мирно соседствуя с земледелием и скотоводст­вом, но при этом и распространяясь на растущие провинциальные городки и, наконец, просачиваясь в крупные столичные города. Для такого хозяйства ремесленная специализация и обмен путем бартера или купли-продажи были столь же необходимы, что и в эпоху палео­лита: поэтому, хотя особые виды сырья - например, медь и железо для кузнеца, или минералы для глазуровки керамики, или особые красители для тканей из хлопка или льна, - могли поступать откуда - то извне, большинство ресурсов и людей с нужными навыками для их обработки все-таки находились на месте. Любые нововведения проис­ходили медленно, не нарушая издревле сложившегося хода вещей.

Чтобы четко прояснить разницу между демократической и авто­ритарной техникой, следует определить используемый в данном кон­тексте термин «демократия», поскольку авторитарную систему я уже охарактеризовал ранее.

Термин «демократия» сделался чрезвычайно путанным и размы­тым в силу его неразборчивого, неряшливого употребления; и зачас­тую к нему относятся с покровительственным пренебрежением - ес­ли только не поклоняются ему бездумно, словно демократия - пана­цея от всех людских бед. Стержневой принцип демократии - пред­ставление о том, что качества, потребности и интересы, общие для всех людей, имеют главенство над теми, которым отдает предпочте­ние какая-то особая организация, учреждение или группа. Это не оз­начает отрицания природного превосходства дарования, особых зна­ний, опыта или технических навыков: даже примитивные демократи­ческие группы признают отдельные или все эти отличия. Но демо­кратия состоит в том, чтобы благоволить скорее целому, нежели час­ти; а именно живым людям свойственно воплощать и выражать это целое, не важно - действуют они в одиночку или с чьей-то помощью. «Общество есть удлиненная тень человека.» Да, но это лишь тень человека.

Демократия - в том смысле, что я вкладываю здесь в это слово, - неизбежно проявляется наиболее активно в малых общинах и груп­пах, члены которых постоянно видятся, взаимодействуют на равных и лично знакомы друг с другом; такое положение прямо противопо­ложно анонимным, обезличенным, чаще всего незримым формам массовой связи, массового сообщения, массовой организации. Но там, где речь заходит о больших цифрах, демократия должна или подвергаться контролю извне и централизованному управлению, или браться за трудную задачу делегирования полномочий некой коопе­ративной организации.

Первый выбор намного легче; точнее, это почти и не выбор, а нечто такое, что происходит само собой, когда не делается попыток поднять произвольный демократический способ привычного контро­ля на более высокий уровень разумной организации. Исторический опыт показывает, что гораздо проще вытеснить демократию, если учредить такой порядок, при котором власть переходит лишь к тем, что стоят на вершине общественной иерархии. Вторая система на первых порах часто достигает высокой степени механической эффек­тивности - однако ценой непомерно высоких человеческих затрат.

К сожалению, формы и методы тоталитарной техники не огра­ничивались одной мегамашиной; во всех крупных городах, где со­средоточивались большие массы населения, где накапливался много­численный безземельный и все более теряющий связь с традицией пролетариат, принудительные методы проникали даже в процессы ремесленного труда и «механизировали» их - то есть, превращали людей в механизмы. Крупномасштабная организация пролетариата по специализированным мастерским и фабрикам с применением «со­временных», на сегодняшний взгляд, методов укоренилась еще в эл­линистическом и римском мире, как указывал Ростовцев6^; но нача­лась она, должно быть, намного раньше. Так методы, изначально присущие мегамашине, стали просачиваться даже в более человеч­ные институты, оставшиеся от более раннего способа хозяйства.

Оба вида техники имели как свои достоинства, так и свои недос­татки. Демократичная техника обеспечивала надежность мелких опе­раций, совершавшихся под непосредственным контролем их участ­ников, которые работали в русле традиций и находились в знакомом окружении; однако она находилась в зависимости от местных усло­вий и порой несла тяжелый урон от природных причин, невежества или плохого управления, причем помощи со стороны ждать не при­ходилось. Авторитарная же техника, опиравшаяся на количествен­ную организацию, способная справиться с большим числом людей и путем торговли или завоеваний черпавшая ресурсы в других регио­нах, была куда лучше приспособлена производить и распределять излишки. При правителях, наделенных политической проницатель­ностью, такое распределение совершалось справедливо. Однако ме­гамашина сводила на нет собственные же успехи - как в пределах рабочих мастерских, так и в масштабе целого государства, - из-за своей алчности и садистской эксплуатации людей. В идеале, оба ме­тода могли бы обогатить друг друга - однако ни одному из них не удавалось надолго наладить выгодное взаимодействие.

Если маленькая земледельческая община служила благоприят­ной средой для демократичной техники, то возросшее применение металлов - вначале меди, потом бронзы, и наконец железа, - совпав­шее по времени с возникновением и распространением царской вла­сти, помогло развиться авторитарной форме и впоследствии перено­сило ее в другие сферы промышленности, от одной эпохи к другой. Сама живучесть военных операций приводила ко все новым усовер­шенствованиям в металлургии; и именно в копях, плавильнях и ли­тейных мастерских промышленные процессы стали грубо требовать от человека тех же героических усилий, какие прежде являлись осо­быми чертами лишь военного режима.

При занятии охотой и земледелием труд считался священным предназначением, полезным взаимодействием с силами природы, призывавшим богов плодородия и органического изобилия вознагра­дить своей благодатью старания человеческой общины; возвышенное благоговение и удивление перед космическим чудом перемешива­лись здесь с напряженными мышечными упражнениями и скрупулез­ным ритуалом. Но для тех, кто становился частью мегамашины, ра­бота переставала быть священным предназначением, исполняемым по доброй воле и сулящим награду как за деятельность, так и за ее результаты: она превращалась в проклятие.

В библейской книге Бытия Господь связал это проклятие с из­гнанием Адама из тропически роскошного Эдемского сада, предпи­сав ему в поте лица вскапывать и возделывать твердую почву, дабы та давала урожай злаков64. Разумеется, для такого привычного к сво­бодному перемещению пастушеского кочевого народа, как древние евреи, было естественным связывать проклятие с непривычными и суровыми обязанностями сельского хозяйства - иными словами, принижать земледельца Каина и восхвалять пастуха Авеля. Однако данное истолкование заслоняет собой один исторический факт. В действительности не земледелие, а разработка копей, механизация, милитаризм и производные от них занятия лишили повседневный труд всякой радости и заменили его беспощадной, притупляющей ум системой беспросветно черной работы.

Везде, где добровольно применялись орудия и мускульная сила, которой распоряжались сами работники, их труд был разнообразен, ритмичен и зачастую приносил глубокое удовлетворение - в том смысле, в каком приносит удовлетворение всякий целенаправленный ритуал. Возрастание ремесленной искусности вело к субъективному удовольствию, и это ощущение собственного мастерства усиливалось при виде произведенной вещи. Главной наградой за рабочий день ремесленника была не плата, а сам труд, совершавшийся в привыч­ном и приятном кругу товарищей. В пространстве этого архаичного хозяйства находилось время для труда и время для отдыха, время для постов и время для пиров, время для прилежных усилий и время для беспечной игры. Отождествляя себя со своим трудом и стремясь дове­сти его до совершенства, работник сам творил собственный характер.

Все похвалы, которые ошибочно звучали в адрес производства и применения орудий в ходе развития древнего человека, начинают оправдываться с наступлением неолитической эпохи, и впоследствии, при оценке позднейших ремесленных достижений, им следовало бы стать еще громче. Создатель и создаваемый предмет вступали во взаимодействии друг с другом. Вплоть до нынешних времен большая часть человеческой мысли и воображения - кроме эзотерических знаний жрецов, философов и астрономов - проходила через руки че­ловека.

В условиях демократичной техники единственным занятием, ко­торое приковывало к себе внимание в течении всей жизни, было ста­новление полноценным человеком, способным выполнять свою био­логическую роль и принимать должное участие в социальной жизни общины, перенимая и передавая дальше человеческие традиции, осознанно доводя до более высокой ступени эстетического совер­шенства те церемонии, которые он выполнял, съедобные виды расте­ний, которые он высаживал, изваяния, которые он лепил, утварь, ко­торую он вырезал или расписывал. Любая часть работы была жиз­ненно важной. Такое архаичное отношение к труду имело широкое распространение; и несмотря на все усилия западного человека с XVI века, пытавшегося подорвать и истребить эту основополагающую культуру, она все-таки продолжала существовать в крестьянских об­щинах, а также в выживших племенных объединениях, еще в начале нынешнего века сохранивших в неприкосновенности древний быт. Франц Боас65 отмечал это чрезвычайное почтение к ремеслам среди так называемых примитивных народов; аналогичное отношение под­черкивал и Малиновский у своих «коралловых садоводов», чье суще­ствование протекало почти на неолитическом уровне.

Машинная культура в ее первоначальной рабской форме была напрочь лишена этих благотворных склонностей: она сосредоточива­лась не на самом работнике и его жизни, а на продукте, на системе производства и на материальной или денежной выгоде, извлекаемой из этого производства. Совершавшиеся мегамашиной процессы - приводились они в действие под хлыстом надсмотрщика или неоста­новимым движением сегодняшней поточной линии - были нацелены на скорость, единообразие, стандартизацию и количественное изме­рение. Какое воздействие оказывали такие установки на рабочего или на жизнь, в остававшиеся после окончания рабочего дня свободные часы - это совершенно не заботило тех, кто распоряжался всеми ме­ханическими операциями. Принудительные меры, отражавшие такую систему, были коварнее откровенного рабства, однако, как и обычное рабство, они в конечном итоге унижали и рабочую силу, и тех, кто ею управлял.

На самом деле, при домашнем рабстве между рабом и хозяином могли устанавливаться (и порой устанавливались) добрые личные отношения; а это, в свою очередь, могло привести к возвращению независимого положения: так как любимый раб, например, в Древнем Риме, мог приобретать собственность, выполнять постороннюю ра­боту за деньги и, наконец, мог выкупить себе свободу. Рабы, зани­мавшиеся изготовлением предметов искусства (а этой отрасли про­мышленного производства в древности отводилась куда более важная роль, чем сейчас), достигали внутренней свободы и личной радости, так что их жизнь, по существу, мало отличалась от жизни тех, кто по­свящал себя такой работе добровольно: в V веке до н. э. в Греции, да и в других странах, они трудились бок о бок. Но везде, где укоренялся распорядок, навязанный мегамашиной, любая работа становилась про­клятием, даже если работник был формально свободен, и во многих областях промышленности она являлась формой наказания, даже если труженик не совершал никакого преступления или проступка.

Широкое применение металлов не сняло этого проклятия, хотя оно и позволило разработать лучшие по качеству и более дешевые орудия, а также оружие. Ведь добыча, извлечение и выплавка руды, как и дальнейшие этапы обработки металлов, требовали длительных физических усилий в гораздо более вредных для здоровья и угне­тающих условиях, нежели те, в которых трудились земледелец или мастеровой, владевший каким-нибудь домашним ремеслом. Работая в маленькой мастерской, плотник, кожевенник, гончар, прядильщик и ткач - пусть зачастую они тоже терпели притеснения и бедствовали - наслаждались преимуществом человеческого товарищества, более или менее напоминавшего семейные отношения, и в работе им помо­гали родственники.

Но разработка подземных копей с самого начала была мрачным, опасным и изнурительным занятием, особенно если велась с помо­щью грубых орудий и снаряжения, которые продолжали применять вплоть до XVI века нашей эры, а во многих местах - и вплоть до XX. Физическое принуждение, болезни, телесные увечья придавали гор­ному делу разительное сходство с полем сражения: и пейзаж, и гор­няк выходили из схватки со шрамами, даже если последний оставал­ся жив. С древнейших времен, как указывает Мирча Элиаде, риту­альным сопровождением металлургии было кровавое жертвоприно­шение. Проклятие войны и проклятие работы на рудниках почти рав­ноценны: их объединяла смерть.

Об этом сходстве сохранилась масса исторических свидетельств. Хотя иногда для работ в копях, как и для военных походов, набирали крестьян, труд этот на протяжении большей части истории считался настолько отвратительным, что на рудники в основном посылали только рабов или осужденных преступников: это было «заключение с тяжелыми работами», тюремный приговор, а не профессия для сво­бодных людей.

По мере того, как культ власти расширял сферу своего влияния, возраставший спрос на металлы для нужд войны - этого главного ненавистного потребителя металлов во все времена - распространял такое рабство и такие жертвенные ритуалы на всё новые и новые земли. И если, как предполагал Гордон Чайлд металлурги были пер­выми «специалистами, занятыми полную рабочую неделю», то по­добное разделение труда поощряло и усугубляло первородное про­клятие трудом, которое делало жизнь горестной и, по сути, укорачи­вало ее. С «продвижением» цивилизации эта система труда в ужесто­ченном режиме, основанная на фактически тюремной модели рудни­ков или галер, постепенно была перенесена и на более обыденные задачи повседневной жизни.

Рассмотренное с самого начала проклятие труда, как можно за­метить, было не чем иным, как проклятием мегамашины: прокляти­ем, которое превзошло срок найма, растянувшийся на целую жизнь. Это проклятие породило в качестве компенсации мечту о «золотом веке», представлявшую собой отчасти воспоминание, отчасти миф: она рисовала картину беззаботной жизни, где не было тяжкой борьбы или соревнования, где дикие звери не причиняли никому вреда и да­же человек был добр к другим людям. Мечта, впервые записанная на аккадской табличке66, позднее была перенесена в будущее как описа­ние загробной жизни на Небесах, когда всякая работа прекратится и все смогут наслаждаться существованием, наполненным чувственной красотой, материальным достатком и нескончаемым досугом; с по­правкой на массовое потребление, она представляла собой копию той жизни, что в действительности протекала в стенах огромных дворцов и храмов, ради поддержания и дальнейшего укрепления которых и была когда-то изобретена мегамашина.

Поскольку во многих городских ремеслах возрастало разделение труда, поле деятельности для работника-одиночки сужалось, а воз­можность сменить одно занятие на другое - как это происходит в зависимости от сезона в сельском хозяйстве - становилась все эфе­мернее. Довольно рано крупный город, некогда замышлявшийся как повторение Небес, перенял многие черты военного лагеря: он сделал­ся местом заключения, ежедневной муштры и наказания. Оставаться привязанным день за днем, год за годом, к одному-единственному занятию, к одной-единственной мастерской, наконец, даже к одной - единственной ручной операции, которая представляла собой лишь часть целой цепочки подобных операций, - вот каков теперь был удел рабочего.

Каждое из обособившихся ремесел - именно в силу их обособ­ленности - порождало типичные для него «профессиональные неду­ги» - искривленный позвоночник, чрезмерно развитые мускулы, бледность кожи, близорукость, увеличенное сердце, силикоз легких, а также смежные с ними заболевания и постоянные анатомические аномалии. Чаще всего эти болезни были хроническими и неизлечи­мыми: более высокий уровень смертности свидетельствовал о низком уровне жизни. Вплоть до наших времен жизнь простого английского крестьянина, нередко живущего в тесноте, питающегося грубой пи­щей, постоянно работающего в дождь или на ветру, - тем не менее, была намного здоровее, чем жизнь заводского рабочего, даже значи­тельно лучше обеспеченного, причем не только денежным довольст­вием, но и санитарным состоянием жилища.

В таких обстоятельствах выражение «проклятие трудом» не бы­ло пустой фразой. В египетском папирусе, где восхваляются все пре­имущества, какими пользуется писец по сравнению с представителя­ми прочих профессий, одна за другой описывались разные беды, со­путствующие другим ремеслам: это каждодневные лишения, грязь, опасность, еженощная усталость. Ученые, воображающие, будто та­кие наблюдения сильно преувеличены, и называющие этот документ сатирой, слишком плохо осведомлены об истинном состоянии, в ко­тором пребывал городской рабочий класс независимо от историче­ской эпохи.

Все напасти, описанные писцом, разумеется, были особенно жестокими для ремесленников, работавших в четырех стенах, в плохо освещенных и плохо проветривавшихся помещениях - в отличие от беднейшего из крестьян, имевшего возможность свободно двигаться. Вот, напрмер, участь ткача: «Он не дышит свежим воздухом. Если он раньше времени прекратит ткать, то получит пятьдесят ударов пле­тью. Он должен подкупить пищей привратника, чтобы тот позволил ему взглянуть на дневной свет.» Этот фрагмент ясно показывает, что суровая дисциплина мегамашины уже распространилась и на город­ские мастерские - за тысячи лет до того, как она достигла фабрик

XVIII века.

Условия труда, навязывавшиеся мегамашиной, оказывали на че­ловека угнетающее действие, но и во многих обычных ремеслах на протяжении всей истории они оставались достаточно мрачными; впрочем, эта картина не везде была одинаково удручающей, и в неко­торые эпохи в некоторых странах - например, в Афинах в V веке до н. э. или во Флоренции в XII веке, если обратиться лишь к наиболее очевидным примерам, - обстановка сложилась достаточно благопри­ятная Не удивительно, что подобные угнетающие обстоятельства породили представления не только о том, что труд - это непременно проклятие, но и о том, что наиболее желанная жизнь начнется тогда, когда все необходимое будут выполнять волшебные механизмы или роботы без участия человека. Иными словами, возникла идея меха­нического автомата, который должен повиноваться всем приказаниям и делать за человека его работу.

Эта мечта преследовала человечество на протяжении всего су­ществования цивилизации, повторяясь с волшебными вариациями в сотнях сказок и народных преданий задолго до того, как наконец вы­лилась в современный лозунг: «Пусть автоматизация упразднит вся­кий труд». Часто она сопровождалась другой мечтой, целью стремле­ний которой было освобождение человечества от еще одного прокля­тия, наложенного мегамашиной на подвластное ей население, - от проклятия бедностью. Рог изобилия, благословенная земля, где по мановению руки является неистощимое множество еды и прочих благ: иными словами, инфантильный современный рай непрестанно расширяющейся экономики - и ее конечный продукт, общество изо­билия.

Проклятие трудом являлось подлинной мукой для тех, кто попа­дал под беспощадное колесо авторитарной техники. Но идея упразд­нить всякий труд, переложить все искусные уменья рук, не напрягая воображения, на бездушную машину, - это была всего лишь мечта раба, выдававшая отчаянную, но начисто лишенную полета вообра­жения надежду раба; ведь она игнорировала тот факт, что труд, кото­рый не ограничен одними только мускульными усилиями, а затраги­вает все струны человеческого ума, - не проклятие, а благословение. Ни один человек, действительно нашедший дело своей жизни и вку­сивший его награды, не станет лелеять подобных фантазий, ибо для него они будут равносильны самоубийству.