Миф машины Техника и развитие человечества

Искусство притворства

Как только человеческий ум начал преодолевать рамки животной жизни, необходимым условием для взаимной помощи стало едино­мыслие. Ритуал способствовал возникновению общественной соли­дарности, которая без него могла бы вовсе не сложиться из-за нерав­номерного развития человеческих талантов и преждевременного ста­новления индивидуальных различий. А ритуальное действо порожда­ло общий эмоциональный отклик, в значительной мере подготавли­вавший человека к сознательному совместному труду и систематиче­скому мышлению

Если говорить об обретении общего опыта, то смысл в его сим­волической форме впервые вычленился, отделившись от повседнев­ных дел - распознавания съедобных растений или враждебных жи­вотных. Некоторые из этих смыслов, вначале проявившись в панто­миме и танце, впоследствии перешли в спонтанные крики, сопровож­давшие некое общее действие; а они, в свой черед, принимали более четкую и определенную форму в процессе повторения.

Опираясь на рассказы о современных примитивных народах, можно вообразить, как первобытные люди собирались группами, становились лицом к лицу, повторяли одинаковые жесты, отклика­лись на одинаковые выражения лица, двигались в одном едином рит­ме, издавали одинаковые спонтанные звуки - звуки веселья, звуки скорби, звуки экстаза; так все члены группы становились едины

Возможно, это был один из наиболее выгодных путей, приведших к возникновению речи, - задолго до того, как охота на крупную дичь сделала речь важным подспорьем в совместных нападениях.

Несомненно, ритуалу понадобилось развиваться многие и мно­гие годы, прежде чем в человеческом сознании смогло хотя бы смут­но зародиться нечто похожее на определенные, связные и отвлечен­ные значения. Но что здесь поражает, что действительно придает вес догадке о том, что ритуал предшествовал всем прочим формам куль­туры, - это одна особенность, которую подметил выдающийся фило­соф языка Эдвард Сепир на примере австралийских аборигенов, а именно: сколь бы ничтожной ни была материальная культура народа

- в отношении одежды, жилищ или орудий, - она непременно будет наделена богатейшим разнообразием обрядовых церемоний. И мы выскажем не просто догадку, а сделаем в высшей степени вероятный вывод, если предположим, что древний человек достиг культурного расцвета именно благодаря общественным действам, связанным с обрядами и с языком, а не благодаря одному только использованию орудий; и что изготовление и применение орудий долгое время от­ставало от церемониальных средств выражения и сотворения речи. Вначале важнейшими орудиями для человека были те, что предос­тавляло ему его собственное тело: упорядоченные звуки, образы и движения. А его старания сделать эти знаки общим достоянием и способствовали сплочению людей.

Проницательные замечания покойной Лили Пеллер, наблюдав­шей за игрой маленьких детей, проливают особый свет на назначение ритуала в жизни древнего человека. Исследовательница указывала, что тупое, упрямое повторение, которое крайне раздражало бы взрослого человека, тем не менее доставляет большое удовольствие ребенку; это известно многим родителям, выбивающимся из сил, ко­гда их чадо заставляет множество раз играть в одну и ту же игру или рассказывать ту же сказку, не меняя ни слова.

«В раннем возрасте, - пишет г-жа Пеллер, - игра требует посто­янного повторения, потому что приносит огромное удовольствие» Может быть, и древнему человеку было знакомо это нехитрое дет­ское удовольствие, и он всячески стремился получить его? Самым маленьким детям свойственны и буйная непосредственность, и страсть к монотонным повторениям, доставляющие им равное удо­вольствие, а поскольку такая врожденная восприимчивость ко всему, что можно запомнить и повторить, была укоренена столь глубоко и приносила столь ощутимое субъективное вознаграждение, то, по - видимому, она и послужила отправной точкой всего развития чело­века.

Короче говоря, потребность в ритуальной точности, субъектив­ное удовлетворение, приносимое повторяемым обрядом, безошибоч­ный поиск и нахождение ожидаемого ответа - все это уравновешива­ло крайнюю чувствительность и психическую «открытость» и неус­тойчивость человека, тем самым позволяя его уму достигать более высоких ступеней развития. Однако предпосылки, обусловившие становление ритуала, принадлежат детству человечества, и возвра­щение к механическому ритуалу, в котором повторение, лишенное важного смысла или цели, служит единственным источником удо­вольствия, означает регресс, откат на младенческий уровень.

Так что же - большая ошибка: неумение оценить всю важность ритуала в ту пору, когда в жизни человека еще не было других спосо­бов значимого выражения, или нежелание понять, какую угрозу для человеческого развития представляют современные механические мас­совые ритуалы? Ведь в последних порядок всецело передан машине, и все, что не служит машине, напрочь отметается. А идея, выдвинутая Маршаллом Маклюэном в оправдание средств массовой коммуника­ции (в том смысле, что сами средства уже и есть цель), указывает на то, что происходит возврат к ритуалу на самом младенческом, дочелове - ческом уровне.

Изначальная потребность в порядке и достижение этого порядка с помощью повторяющихся действий, все более формализованных, были, как я считаю, основополагающими для всего развития челове­ческой культуры. Там, где этот порядок становился достаточно проч­ным и надежным, человек обретал некоторый контроль над собст­венными иррациональными порывами, некоторую защиту от грозно­го разгула природных стихий и - что тоже немаловажно - некоторую способность предсказывать поведение своих товарищей, впрочем, зачастую непостижимое. Наконец, он обретал и некоторое умение переносить этот порядок на природное окружение и обнаруживать мощное свидетельство порядка в движениях планет и в устройстве космоса в целом. Но если этот порядок вдруг рушится в уме челове­ка, как это бывает при мозговых травмах, то простейшие события, как показал Курт Гольдштейн, становятся необъяснимыми и вызы­вают тревогу.

Однако не следует преувеличивать социальную пользу первобыт­ных ритуалов, из которых выросли многие другие виды человеческой деятельности, сколь бы велика и значительна она ни была. Ибо ритуал всегда нес в себе частицу той самой иррациональности, ради преодо­ления которой он и существовал. Сюзанна Лангер, с воодушевлением рассказывая о символическом ритуале как о важном факторе человече­ского развития, справедливо заметила, что ум древнего человека не просто запоминал и отбирал чувственные впечатления, не просто «на­клеивал ярлыки» или «каталогизировал» предметное содержание своей среды: он создавал осмысленный мир, целый космос, причем форми­руя его и управляя им, он достигал такого успеха, в котором ему дол­гое время было отказано, когда он пытался воспроизвести природную сферу своего обитания.

Однако во всем этом была и одна отрицательная сторона, о ко­торой не следует забывать: она дает о себе знать и сегодня. Автору книги «Философия в новом ключе» не удалось объяснить, почему на протяжении всей истории в столь высоко ценимых церемониалах накопилось столько явных нелепостей, магических фокусов, детского самообмана и параноидального самодовольства. Ритуал, хотя и на­правлял в упорядоченное русло неосознанные импульсы человека, зачастую мешал ему действовать разумно и препятствовал развитию сознания. В силу самого своего успеха обряды слишком часто приоб­ретают автоматизм бессознательного существования и тем самым приостанавливают человеческое развитие.

Мне вспоминается известный пример из области археологии. Что мы можем сказать по поводу двух сотен отпечатков рук в палео­литической пещере в Гаргасе? Многие из этих рук были жестоко изу­вечены - на них отсутствует по два, три или даже четыре пальца. По­добные отпечатки были найдены по всему миру - в Америке, Индии, Египте и Австралии. Они заставляют предположить, что в древности существовал какой-то погребальный обряд (вроде обычая выбивать зубы, до сих пор практикуемого в некоторых племенах), который зачастую оборачивался для живых увечьем. Хотя весьма вероятно, что порядок и смысл впервые обрели форму в ритуале, следует до­пустить, что в нем же были укоренены беспорядок и заблуждение, долгое время господствовавшие в магических действиях, от которых оставались не вполне свободны даже трезвые умы Ампутация паль­цев, как и другие разновидности ритуальной хирургии, вроде кастра­ции, говорят об особой человеческой черте, не имеющей себе подо­бий в животном мире: это добровольное самопожертвование. Хотя о различных формах таких жертвоприношений писалось часто и под­робно, им все-таки до сих пор не найдено удовлетворительного объ­яснения; столь же необъяснимо и то чувство вины, с которым часто связывали и жертвоприношения, и ритуальные повторы. Светлому лучу сознания еще только предстоит проникнуть в этот темный уго­лок человеческой психики.

Если бы нам понадобилось доказывать древность ритуальной практики, то уже то обстоятельство, что нам трудно избавиться от соблюдения ритуальных формальностей даже сейчас, на весьма вы­сокой ступени цивилизации, - уже послужило бы более чем веским аргументом. Спустя много лет после создания языков, обладающих

Большой грамматической сложностью и приспособленных для пере­дачи метафизических тонкостей, практика ритуальных повторов - согласно нашей гипотезе, некогда совершенно необходимая для по­рождения смысла, - укрепилась и в сфере словесного выражения. Даже сравнительно поздние документы - такие, как древнеегипет­ские погребальные тексты или шумерские и аккадские эпические поэмы, - обнаруживают ту же нехитрую магию, которая и привела к возникновению отвлеченных значений: одни и те же фразы, порой весьма длинные, повторяются снова и снова, так что под конец утом­ленный современный переводчик вынужден попросту опускать их, лишь указывая звездочками на их присутствие в оригинале. Но нам вовсе не обязательно мысленно возвращаться на пять тысячелетий назад, чтобы обнаружить подобные атавизмы Они с той же очевид­ностью прослеживаются в традиционных балладах и песнях, где хор повторяет несколько раз одинаковый припев, нередко эти припевы состоят только из бессмысленных слогов, что опять же весьма тесно роднит их с обрядами первобытных людей Ведь слова обретают смысл благодаря употреблению и ассоциации с предметами, и пер­вые предложения, произнесенные человеком, вероятно, были куда нелепее, чем любой из лимериков Эдварда Лира.

Опять-таки здесь нам приходится довольствоваться лишь догад­ками, так как явных свидетельств в их пользу уже никогда не найти Сегодня генетики могут экспериментально выводить породу живот­ных, близких к предкам современных быков; однако нечего и наде­яться, что им удастся проделать нечто похожее с человеком, «выве­дя» какую-то разновидность наших первобытных предков, и уж тем более - воскресить ту пору, когда из обрядовых действ впервые воз­ник смысл Хотя переход от жестов и телесных упражнений к танцу и песне, от песни к речи, представляется достаточно правдоподобным объяснением, возможно также, что все три вида деятельности начали развиваться одновременно, а вышеназванная последовательность мо­жет указывать лишь на различные темпы их дальнейшего развития

Тем не менее, возможно, прав Морис Боура, придерживавшийся мнения, что значительное число первобытных танцев, лишенных словесного сопровождения и являющихся полностью самодостаточ­ными и самопоясняющими, говорит о том, что таков был изначаль­ный порядок развития; тем более, что дошедших до нас песен, мо­литв и обрядов крайне мало, и в них часто используются архаичные, уже не поддающиеся пониманию выражения, что, тем не менее, не лишает их силы

Короче говоря, суеверия и ритуалы, представлявшиеся более ранним исследователям обрядов - таким, как Джеймс Фрэзер, - ре­зультатом ошибочных суждений, не являлись досадными недоразу­мениями, тормозившими развитие человеческой культуры, а, напро­тив, служили основой устойчивого общественного порядка и всякой рациональной системы толкований. Само действо было рациональ­ным, а цель его - здравой, пусть даже содержание его таковым не оказывалось. То, что Хейзинга говорит об игре, верно также в отно­шении ранних попыток человека выражать себя в ритуале: ритуал порождает порядок и является порядком; по сути, он, возможно, яв­ляется исконной формой того «притворства», которое неотделимо от человеческой культуры вообще: от игры, драмы, церемонии, состяза­ния, - словом, ото всего круга символических действ. К этой древ­нейшей форме выражения как нельзя лучше подходит афоризм Джамбаттиста Вико, который гласит, что человек способен по - настоящему понять лишь то, что он сам может создать. Ритуал про­ложил дорогу к постижимому и осмысленному, а в конечном итоге - к любым конструктивным усилиям.

Это основополагающее предназначение ритуала давным-давно разгадал Фридрих Шиллер, хотя, подхватив романтический протест против всяческих традиций и условностей, он определил это предна­значение презрительными словами: «То, что всегда было и всегда возвращается, то, что пригождается завтра, потому что пригождалось сегодня: “und die Gewohnheit nennt er seine Amme”8» Привычка и в самом деле стала для человека няней. Задолго до того, как навык от­калывания и обтесывания камня связал руку и глаз прочной цепочкой рефлексов, надо полагать, ритуал уже установил порядок, сохранил прошлое и удержал этот новонайденный мир в целости. Однако за изобретение ритуала человеку пришлось расплачиваться* появилась тенденция переоценивать установления прошлого, боязнь менять в них что-либо, даже если речь шла о незначительных нововведениях Так что Шиллер был прав. Привычка сама по себе, как ни парадок­сально это звучит, - уже сильнейший из формирующих привычку наркотиков; ритуал же является привычкой, усиленной коллективной формой бытования. После того, как ритуал сделался основой для всех прочих видов порядка, следующим шагом (не считая развития языка) была проекция значительной части побудительного механизма вовне человеческой личности; а этот процесс, возможно, потребовал столь же длительного времени, что и первоначальное преобразование дей­ствий в значения.

До сих пор, ясности ради, я говорил о ритуале так, как если бы его можно было толковать как обособленную последовательность коллективных действий; но при этом не следует забывать, что с само­го начала действия эти обладали одним особенным качеством, они имели отношение к тому, что было сокральным. Говоря о «священ­ном», я имею виду нечто отрешенное от насущных потребностей простого самосохранения в силу некой важной связи, существующей между живыми и мертвыми. Если ритуал явился самой ранней фор­мой работы, то это была священная работа, а то место, где она со­вершалась, было священным местом - как правило, располагавшимся возле источника, большого дерева или камня, в пещере или гроте. Люди, особенно опытные в этих священных трудах, со временем ста­ли шаманами, магами, волшебниками, наконец, царями и жрецами - то есть специалистами, отделившимися от остального племени бла­годаря собственным талантам, благодаря своему дару видеть сны и толковать сны, проникать в порядок ритуала и истолковывать знаки, которые подает природа

Создание этой обособленной сферы, «царства священного», служившего связующим звеном между зримым и незримым, между временным и вечным, явилось одним из решающих шагов в преоб­ражении человека. Надо полагать, с самого начала эти три аспекта ритуала - священное место, священные действия и главные исполни­тели священного культа - в определенный момент стали одновре­менно обретать религиозный смысл. Вместе с тем, все три состав­ляющих менялись так медленно, что они сохраняли нить преемст­венности на фоне многих позднейших изменений, происходивших в окружающей среде или общественном строе. И мы не сумеем до кон­ца понять, какие совокупные силы сделали возможными технологи­ческие цивилизации, возникшие в четвертом тысячелетии до н. э., если не рассмотрим этих колоссальных перемен на фоне многовеко­вого существования священных обрядов.