Миф машины Техника и развитие человечества

Дедукция и аналогии

Существует два способа частично пролить свет на эпоху раннего раз­вития человека Первый часто применяется во всех науках - из наблю­даемых фактов дедуктивно выводится невидимый или не отражен­ный в свидетельствах контекст. Так, откопав на поддающейся дати­ровке стоянке древнего человека смастеренный из ракушки моллюска рыболовный крючок, можно сделать вывод - полагаясь единственно на эту крошечную улику - не только о наличии в данной местности воды (пусть даже русло реки или озеро давным-давно пересохли), но также о том, что здесь обитали люди, включавшие в свой рацион ры­бу, выбиравшие определенную и изготовлявшие из этой ракушки крючки по некой модели, зародившейся только у них в голове, - лю­ди, достаточно изобретательные, чтобы приспособить кишки живот­ных или растительные волокна под леску, и достаточно терпеливые и ловкие, чтобы ловить рыбу данным способом. Хотя многие другие звери и птицы тоже питаются рыбой, ни один из видов животных, кроме человека, не пользуется рыболовным крючком.

Такие заключения будут вполне здравыми, хотя все прочие сле­ды позитивных свидетельств, кроме этого крючка, исчезли - в том числе, и кости самого рыбака. Если при этом еще помнить о вероят­ности того, что рыболовный крючок мог попасть сюда откуда-то из­далека, то все эти выводы будут тверды и незыблемы. Со сходными же ограничениями и сходным риском впасть в заблуждение, антро­пологи восстанавливают облик всего человеческого тела по величине и форме разбитого черепа и обломку челюсти - хотя, случись им пе­реоценить свои силы, на погибель им может восстать призрак «пилт - даунского человека»2.

Однажды Сэмюэль Батлер в своих «Записных книжках» решил пофантазировать, вообразив, будто бы «в Геркулануме раскопали груду старых фотографий, - и скорее всего оказалось бы, что они не представляют ни малейшего интереса.» Но он упустил из виду, что такая исключительная находка уже сама по себе выявила бы множе­ство интересных фактов, благодаря чему историю пришлось бы пе­реписывать: ведь это означало бы, что римляне изобрели фотогра­фию, а это, в свой черед, говорило бы о том, что они обогнали греков и в химии, и в физике, что они знали особые химические свойства группы галогенов, возможно, пользовались линзами и проводили оптические опыты, а также имели в своем распоряжении металл, стекло или пластические массы с гладкими поверхностями, на кото­рых крепилось полученное химическим образом изображение. То твердое знание, которое у нас имеется относительно доисторической эпохи, основывается именно на такого рода умозаключениях и пред­положениях, выведенных, как правило, из анализа обыденных, «не­интересных» находок вроде черепков, костей животных или расти­тельной пыльцы.

Изучая доисторический мир, ученый, занимающийся общими вопросами, преследует особую цель: свести воедино весьма несход­ные сферы знания, благоразумно отгороженные от других областей узкими специалистами, превратив их в более обширную территорию, видимую глазу лишь с большой высоты. Лишь пренебрегши деталя­ми, можно охватить взором всю картину целиком, хотя, увидев нако­нец эту картину, порой мы тут же замечаем новые детали, ускольз­нувшие от внимания даже самых основательных и сведущих полевых исследователей, раскапывающих погребенные друг под другом пла­сты далекого прошлого. Задача такого ученого состоит не в том, что­бы добывать новые свидетельства, а в том, чтобы связать в осмыс­ленное целое те достоверные фрагменты, которые до той поры суще­ствовали порознь лишь по случайности, а иногда по недоразумению,

- из-за того, что узкие специалисты излишне строго придерживаются «джентльменского соглашения» - не вторгаться на чужую террито­рию. Хотя такой подход гарантирует безопасность и общественную гармонию, он не учитывает того обстоятельства, что сами изучаемые явления отнюдь не исповедуют тех же принципов. Если бы и иссле­дователь общих проблем тоже соблюдал подобные «запретительные» законы, это препятствовало бы его смелым вылазкам за границы от­дельных областей и тем самым не позволяло бы ему выполнять свою

Собственную, особенную функцию - странным образом сходную с функцией тех полинезийских торговцев и толмачей, которым позво­ляется нарушать племенные табу и вольно странствовать по неогра­ниченной территории.

Тем не менее, существуют определенные правила игры, которых должен придерживаться такой ученый, пытаясь выложить из разроз­ненных осколков исторических свидетельств некую цельную и ос­мысленную мозаику. Даже тогда, когда ему кажется, что вот-вот воз­никнет связная картина, ему не следует тайком «обстругивать» ку­сочки, чтобы те идеально заполняли оставшиеся пустоты - как на доске с головоломкой, - и уж тем более ему не подобает самому под­делывать какие-нибудь кусочки, чтобы получался гладкий узор, - хотя, разумеется, он может просто искать их не там, где ищут другие. К тому же, он должен отвергнуть любое свидетельство - сколь бы он им ни дорожил, - как только кто-нибудь из его коллег-специалистов докажет, что оно сомнительно, или что оно не укладывается в опре­деленный контекст или противоречит определенной временной по­следовательности, о которой идет речь. Когда же имеются не все не­обходимые части для воссоздания целого, то ученому остается толь­ко ждать, пока сведущие авторитеты не найдут или не создадут их. С другой стороны, если восстановленная им картина не сможет вме­стить всех документальных свидетельств, собранных специалистами

- то ее нужно решительно отбрасывать как ошибочную. Ученому же после этого придется начинать все заново, укладывая кусочки для своей мозаики в более подобающую раму.

Вместе с тем, даже ученые-специалисты, которые готовы опро­вергнуть зыбкую теорию, нередко соглашаются с ней, главным обра­зом, подавая чисто спекулятивные заключения так, как если бы то были достоверно установленные факты, и не допуская при этом ни­каких альтернативных гипотез. Возьму в качестве примера случай, уже достаточно удаленный по времени, чтобы не задеть ничьих чувств. Основываясь на сделанной в пещерах Чжоукоудянь находке - треснутых бедренных костях пекинского человека, - многие антро­пологи поспешно пришли к выводу, что человек этот был канниба­лом. Возможно, это так. Но все, что нам в действительности из­вестно, - это то, что кости каких-то загадочных человекообразных существ треснули, находясь в особых условиях, способствовавших их сохранности.

Кроме характерных отметин, оставшихся от ударов по черепу, которые, быть может, наносились уже после смерти, в тщетной по­пытке расколоть его, или же значительно раньше, но не привели к смерти, - мы не располагаем никакими свидетельствами относитель­но того, были ли эти существа убиты или умерли своей смертью. Ес­ли предположить, что их убили, то опять-таки мы не знаем, являлось ли человекоубийство заведенным обычаем в здешнем краю, или то был единичный случай: разумеется, невозможно делать сколько - нибудь серьезные статистические выводы на основании немногочис­ленных образцов, найденных в пределах одной археологической сто­янки. Не знаем мы и того, убили ли этих существ их же сородичи или чужаки, а быть может, какие-то гораздо более крупные хищные го - миниды, принадлежавшие к вымершей расе, чьи огромные зубы тоже найдены в Китае.

Далее, хотя найденные черепа указывают на то, что через их ос­нование извлекали мозг, мы не знаем, съедалась ли остальная часть мяса и костный мозг; и наконец, даже если каннибализм и вправду был укорененным обычаем, мы опять-таки не знаем, убивали ли жертв для пищи обычным чередом, или это делалось только под уг­розой голодной смерти: ведь такое временами случалось и среди лю­дей, кому каннибализм всегда был представлялся жутким делом, - например, среди американских первопроходцев в ущелье Доннер - Пасс. Или, может быть, такое извлечение костного и головного мозга было, как и у некоторых более поздних народов, частью священного, магически-религиозного обряда? И наконец, не использовали ли ко­стный мозг для кормления младенцев, или для разжигания костра (засвидетельствованы оба случая такого применения костного мозга в первобытных условиях жизни)?

Рассуждая трезво, доводы против существования каннибализма, столь же весомы, как и доводы в его пользу. Очень немногие живот­ные убивают собственных сородичей ради пищи - при любых об­стоятельствах, и по всей вероятности, если бы такое извращение бы­ло столь же распространено среди древнейших людей, как среди многих живших позднее дикарей, это шло бы во вред выживанию групп, практиковавших его, так как человеческое население было в ту пору чрезвычайно рассеяно, и никто не мог уберечься от голода соседей. Из позднейших свидетельств мы знаем, что примитивные народы, живущие охотой, испытывают чувство вины из-за того, что отнимают жизнь у животных, которые нужны им для пропитания, и даже молят животное о прощении или представляют дело так, как будто животное само пожелало умереть. Тогда откуда же такая уве­ренность в том, что древний человек испытывал меньшее сочувствие по отношению к своим собратьям-людям - не считая приступов стра­ха или гнева?

Даже многочисленные примеры каннибализма среди «современ­ных» дикарей - а он долгое время процветал в Африке и Новой Гви­нее, - еще не свидетельствуют о том, что этот обычай был распро­странен в древности. Точно так же, как первобытный человек был не способен на свойственные нам самим массовые проявления жестоко­сти, пытки и взаимное истребление, он мог быть совершенно непови­нен и в умертвлении себе подобных ради пищи. Расхожее мнение о том, что человек всегда был убийцей, и притом каннибалом, сразу пристрастившимся ко вкусу человеческого мяса, должно считаться с этими многочисленными альтернативными предположениями. Ни одно категорическое утверждение об исконном каннибализме чело­века не может представить на крепком основании более солидных доказательств чем противоположная гипотеза и его нельзя преподно­сить как нечто неоспоримое.

Подобные ловушки отнюдь не лишают ценности дедуктивный метод, если применять его с должной тщательностью. Я лишь хотел продемонстрировать, что когда имеются альтернативные объяснения, одинаково правдоподобные и, быть может, одинаково обоснованные, то следует оставлять вопрос открытым в надежде когда-нибудь на­пасть на следы позитивных свидетельств, которые позволят оконча­тельно склониться в пользу той или иной гипотезы. Но если выве­денные с помощью дедукции признаки наличествуют у родственного людям вида приматов - а о каннибализме этого сказать нельзя, - и если они появляются в более поздние эпохи в человеческих группах, как это обстоит с тесными и сравнительно устойчивыми супруже­скими связями, - то можно с уверенностью приписывать их и древ­нему человеку. Этому правилу я и предлагаю следовать. Однако тот факт, что вопрос, который стоит рассмотреть с общетеоретической точки зрения, может оставаться открытым в течение неопределенно­го времени, - еще не служит достаточным основанием, чтобы вовсе этого вопроса не ставить. Это относится практически ко всей сфере знания, касающейся истоков существования человека.

Короче говоря, замечание Лесли Уайта весьма справедливо: «Ученые без малейших колебаний подступаются к таким проблемам, как происхождение галактик, звезд, планетных систем, жизни вообще во многих ее проявлениях... Если возникновение земли два миллиар­да лет назад, или возникновение жизни невесть сколько миллионов лет назад может служить - и служит - серьезным предметом научно­го рассмотрения, то почему таковым не могут служить истоки куль­туры, которая зародилась всего миллион лет тому назад?»

Второй метод, которым пользуются для исследования исконной природы древнего человека, имеет столь же серьезные недостатки - настолько серьезные, что многие этнологи последнего поколения часто вовсе отказывались от него как от не заслуживающего научно­го рассмотрения. Это метод аналогии, то есть поиска параллелей ме­жду уже известными обычаями и теми, на которые вроде бы указы­вают древние находки. В XIX веке многие примитивные племена, которые долгое время не вступали в прямые контакты с цивилизо­ванными людьми, все еще жили только вспахиванием земли и охо­той, применяя каменные орудия и оружие, сходные с теми, что Буше де Перт впервые нашел среди палеолитических останков в 1832 году Это навело многих исследователей на предположение, что традиции таких современных первобытных племен, возможно, напрямую вос­ходят к укладу жизни их далеких предков, и что различия в культур­ном развитии между социальными группами даже соответствуют различиям во времени

Это было соблазнительное заблуждение. Ошибка же коренилась в забвении того факта, что сегодняшние «первобытные люди», пусть даже они давно заняли надежную нишу, тем не менее на протяжении всего этого времени непрерывно совершали процесс культурного накопления, изменения и развития: они давным-давно перестали быть «нетронутыми» в культурном отношении, и возможно - как это было в случае с религией, по мнению отца Вильгельма Шмидта, - порой даже опускались ниже прежде достигнутого более высокого культурного уровня, пуская на самотек позднейшие фантазии или изобретения. Между языком и обрядами австралийских аборигенов и языком и обрядами культуры мустье пролегает временной промежу­ток, наверное, в пятьдесят тысяч лет: это достаточно длительный срок, чтобы возникло множество существенных различий - даже притом, что некоторые специфические черты могли все-таки сохра­ниться.

Вместе с тем, если допустить процессы расхождения и вырожде­ния, то параллели становятся весьма убедительными и порой помо­гают пролить свет на многие вещи. Собственно, невозможно сделать никаких стоящих выводов относительно непонятных каменных ору­дий, не сопоставляя их со сходными позднейшими орудиями, предна­значение которых известно. Так, пигмеи, или африканские бушмены, «открытые» европейцамй век с лишним назад, охотились в основном на тех же животных и пользовались тем же оружием, что и человек эпохи палеолита в других частях света более пятнадцати тысяч лет назад. К тому же у бушмен в прошлом была даже мадленская на­

Скальная живопись Не снимая различий в климатических условиях и физическом облике, эти люди стояли гораздо ближе к культуре своих далеких предков, нежели к современным европейцам Хотя У. Дж. Соллес зашел чересчур далеко, рассматривая тасманийцев, бушменов и эскимосов как прямых наследников их палеолитических предков - соответственно, ранней, средней и поздней эпох, - их образ жизни тем не менее дает важные сведения, служившие ключом к понима­нию древних культур

Пользуясь эскимосским масляным светильником из камня - предметом, по конструкции соответствующим палеолиту, - можно судить о том, при каком освещении работали художники в пещерах, где были найдены похожие палеолитические светильники. Благодаря эскимосам, очень эффективно использующим скудные природные ресурсы в климатических условиях, сходных с условиями ледниково­го периода, мы можем собрать множество сведений о том хозяйстве, которое позволяло людям выживать и даже оставляло им возмож­ность для развития культуры. Точно так же и оружие, маски, костю­мы и украшения, обряды и церемонии проливают некоторый свет на сходные изображения, обнаруженные в пещерах на территории Ис­пании, Франции и Северной Африки, и наводят на определенные до­гадки. Однако, как настойчиво подчеркивал Андре Леруа-Гуран в своем недавнем монументальном исследовании «Западное искусство в доисторическую эпоху», эти намеки отнюдь не следует принимать за убедительные доказательства: так, например, если в некоторых палеолитических пещерах найдены отпечатки ног мальчиков и юно­шей, то это говорит лишь о том, что молодежи разрешали туда вхо­дить или поощряли к этому, а не о том, что там совершались обряды инициации. Даже изображения стрел и нанесенных ран в наскальной живописи в десяти процентах случаев не лишены двусмысленности: возможно, они указывают на магический охотничий ритуал, а воз­можно, отмечает ученый, они символизируют мужское и женское начала* копье-пенис, воткнутое в рану-вульву.

Одна из причин, по которой важные идеи, ведущие к разгадке ранних стадий развития человека, так и остались незамеченными, - это то, что научная традиция в XIX веке была (независимо от методов отдельных ученых) рационалистической, утилитарной и чрезвычайно скептической по отношению к любым системам воззрений, которые молчаливо отрицали не подвергаемые критике утверждения самой науки. Если магию признавали как некий древний ритуал (возможно, поддающуюся истолкованию в терминах Джеймса Фрэзера'), как по­пытку взять под контроль природные силы, которая в конце концов уступила место научному методу, - то уже всякие более общие пред­ставления о космических силах, например, религия, не принимались в расчет. Сама мысль о том, что древний человек мог рассматривать небо, как-то реагировать на присутствие солнца и луны и, быть мо­жет, даже узнавать кажущуюся неподвижной полярную звезду (как предположил Зелия Наттал более полувека назад), - казалась столь же далекой от действительности, как и мысль о том, что этот человек мог создавать произведения искусства.

Вместе с тем, уже по крайней мере со времени появления Иото Баршт'ъ. мы находим в его отношении к смерти, к духам предков, к будущему существованию, к солнцу и небу некоторые черты, свиде­тельствующие о том, что в сознании человека, тем не менее, присут­ствовали некие силы и существа, удаленные во времени и простран­стве, и если даже зримые, то недосягаемые, - которые, возможно, и играли главенствующую роль в его жизни. Это была подлинная ин­туиция, хотя прошли, наверное, сотни тысяч лет, прежде чем челове­ческое мышление смогло в полной мере постигнуть важность этого прозрения и подкрепить его рациональными доказательствами - от существования невидимых частиц до столь же загадочных разлетаю­щихся галактик.

Представляется вероятным, что древнейшие народы (возможно, еще до возникновения языка) смутно сознавали тайну собственного бытия: это давало им больший стимул к размышлениям и саморазви­тию, нежели любая прагматическая попытка приспособиться к сво­ему более узкому окружению. Отголоски этого серьезного религиоз­ного отклика до сих пор дают о себе знать в мифах творения у мно­гих выживших племенных культур, особенно среди американских индейцев.

Здесь мы опять-таки можем справедливо воспользоваться свои­ми знаниями касательно современных первобытных людей, чтобы пролить новый свет на верования и поступки древнего человека. Возьмем, к примеру, загадочные отпечатки человеческих рук на сте­нах пещер в столь удаленных друг от друга краях света, как Африка и Австралия. Эти отпечатки еще более озадачивают тем, что по ним явственно видно' на многих ладонях недостает одной или даже не­скольких суставов пальцев. У нас бы не было никакого ключа к рас­шифровке такой загадки, если бы мы не знали, что до сих пор среди некоторых племен (разделенных не меньшим расстоянием) бытует обычай жертвовать в знак траура фалангу пальца так личная физиче­ская утрата подчеркивает утрату более важную.

Разве не будет справедливым заключить, что отпечаток искале­ченной ладони на стене пещеры служил вторичным символом скорби

- перенесенным от первичного символа из недолговечной плоти и кости на каменную поверхность для увековечения? Такое символиче­ское изображение руки может считаться (даже с большим правом, нежели пирамиды из камней) самым ранним общественным памят­ником покойному Но вполне возможно, что этот ритуал имел и бо­лее глубокий религиозный смысл; ибо Роберт Лоуи описывает сход­ный обычай, бытовавший у индейцев кроу там он являлся частью истинного религиозного обряда: ухода от светской жизни человека, желавшего приобщиться к Божеству

Во всех этих случаях сам ритуал обнаруживает чрезвычайную подверженность человека сильным чувствам по поводу очень серьез­ных вещей, а также желание сохранить и передать это чувство дру­гим Должно быть, это укрепляло семейные связи и преданность об­щине, а тем самым способствовало выживанию не меньше, чем, ска­жем, усовершенствования в изготовлении кремневых орудий Хотя среди представителей многих других биологических видов родители нередко жертвуют собственной жизнью, чтобы спасти своего партне­ра или детенышей, такое добровольное символическое пожертвование фаланги пальца - характерно именно для человека. А там, где подоб­ные чувства отсутствуют - как это зачастую случается в сумасшед­шей круговерти нашей механизированной, обезличенной культуры мегалополисов, - связывающие людей узы настолько ослабевают, что единство человеческого общества способна удержать лишь очень мощная внешняя регламентация. Вспомним тот классический пример эмоциональной холодности и нравственной испорченности, когда некие жители Нью-Йорка услышали ночью крики женщины о помо­щи, и потом равнодушно наблюдали, как ее убивают у них на глазах, даже не позвонив в полицию, - как будто они просто смотрели теле­визор.

Короче говоря, пренебрегать подобными аналогиями было бы столь же глупо, как и чрезмерно на них полагаться. Если обратиться к более поздним историческим стадиям, то, как указывал Грэм Кларк, именно современная месопотамская архитектура - дома из глины и тростника - помогла Леонарду Вулли истолковать найденные им следы доисторических сооружений в Шумере, а предназначение круглых глиняных дисков, найденных в местах раскопок минойской цивилизации, оставалось непонятным до тех пор, пока Стефанос Ксантудидис не узнал в них верхние диски гончарного круга, какой и до сих пор в ходу на Крите. То обстоятельство, что в Двуречье люди и в нынешнем веке пользуются примитивными лодками, смастерен­ными из связок камышей, на каких плавали их далекие предки пять тысяч лет назад, как с удовольствием отметил Дж. Г. Брестед, позво­ляет укрепиться в предположении, что и прочие предметы и даже обычаи вполне могли сохраняться неизменными в течение периодов настолько продолжительных, что наш собственный переменчивый век находит это невероятным.

Таким образом, аналогия, если прибегать к ней осмотрительно и осторожно, совершенно незаменима в истолковании поведения дру­гих людей, принадлежащих иным эпохам и культурам: и в любой сомнительной ситуации будет разумным предположить, что homo sapiens, живший пятьдесят тысяч лет назад, гораздо больше напоми­нал нас самих, нежели любой другой, более отдаленный, животный предок.