Миф машины Техника и развитие человечества

Бремя «цивилизации» Общественная пирамида

Посредством мегамашины царская власть стремилась сделать силу и славу Небес достоянием человека. И стремление это обернулось та­ким успехом, что невероятные достижения первичного механизма долгое время превосходили по техническим качествам и результатам все важные, но скромные заслуги, которые принадлежали остальным современным машинам.

Новый коллективный механизм - неважно, снаряжался он для труда или для войны, - навязывал людям ту же общую регламента­цию, практиковал те же способы принуждения и наказания и распре­делял ощутимую награду главным образом среди господствовавшего меньшинства, которое создавало и контролировало мегамашину. Кроме того, он сужал границы общественной автономии, личной инициативы и самоуправления. Каждый подогнанный под единый стандарт компонент, находившийся под чьим-то началом, был чело­веком лишь отчасти, выполнял лишь часть работы и жил лишь отчас­ти. Запоздалый анализ разделения труда, проделанный Адамом Сми­том, где разъясняется произошедший в XVIII веке скачок в сторону менее гибкой и менее человечной, зато более производительной сис­темы, - в равной степени применим и к древнейшей «промышленной революции».

В идеале, обслуживающий персонал мегамашины должен состо­ять из людей безбрачных, лишенных всякой семейной ответственно­сти, общинных связей и просто человеческих привязанностей; по­добный вынужденный целибат и сегодня существует в армии, в мо­настырях и тюрьмах. Другое название такого разделения труда, когда оно превращается в одиночное заключение с целью выполнения од- ного-единственного задания в течение всей жизни, - расчленение человека.

Порядок, навязывавшийся мегамашиной, со временем проник и в область местных ремесел, превратив их в полурабский труд, огра­ничивающий рамки жизни; ибо в ремесленной работе не остается ничего живого, когда, например, в изготовлении простого копья уча­ствуют семь специалистов, выполняющие семь раздельных операций.

Ощущение, что всякая работа наносит ущерб человеческому духу, перешло незаметно от мегамашины на любой другой ручной труд.

Почему этот «цивилизованный» технический комплекс всегда рассматривался как безусловный триумф, и почему человеческий род терпит его так долго, - навсегда останется одной из загадок истории.

Следовательно, цивилизованное общество делилось, грубо гово­ря, на два класса: большинство, приговоренное пожизненно к тяже­лому труду и работавшее не только ради того, чтобы хоть как-то про­кормиться, но и ради излишка, который выходил за рамки семейных или общинных нужд, - и «знатное» меньшинство, презиравшее руч­ной труд в любой его форме и посвящавшее жизнь целиком утончен­ным «упражнениям в праздности», как сардонически выразился Тор- стейн Веблен. Часть произведенного излишка, надо признать, шла на поддержание общественных работ, приносивших пользу всем слоям общества; однако львиная доля расходилась по частным карманам богачей, любивших окружать себя материальной роскошью, и позво­ляла им содержать несчетную армию слуг и вассалов, наложниц и любовниц. Однако в большинстве обществ, пожалуй, наибольшая часть излишка уходила на прокорм, вооружение и полное снаряжение военной мегамашины.

Общественная пирамида, установленная в эпоху пирамид в зем­лях «плодородного полумесяца», продолжала служить моделью лю­бого цивилизованного общества еще много веков после того, как строительство этих геометрических усыпальниц вышло из моды. На вершине стояло меньшинство, лопавшееся от гордости и власти, воз­главлявшееся царем и его вельможами, знатью, военачальниками и жрецами. Главным общественным обязательством этого меньшинст­ва было управление мегамашиной, служившей благосостоянию (или дурносостоянию) общества. Единственным бременем - «обязанность потребления». В этом отношении древнейшие правители выступали прототипами нынешней элиты, задающей стиль и вкус в моде в на­шем чрезмерно механизированном массовом обществе.

Исторические свидетельства начинаются в эпоху, когда уже твердо устанавливается эта пирамида цивилизации, с ее разделением на сословия и широким основанием из рабочих, придавленных гру­зом вершины. А поскольку подобное разделение сохранялось вплоть до нашего времени (а в некоторых странах, вроде Индии, даже уже­сточилось, превратившись в неприкосновенную систему наследст­венных каст), то ее нередко принимали за естественный порядок ве­щей. Но мы должны задаться вопросом: как возникла такая система, и на каких мнимых основаниях разума или справедливости она столь долгое время просуществовала, - ведь неравенство статуса, пусть оно укоренилось в законе и собственности, может лишь случайно совпа­дать с неравенством природных способностей, ибо с каждым новым поколением в биологическом наследии людей происходят значитель­ные изменения.

Полемизируя в книге «Доисторическая эпоха и начатки цивили­зации» со своими русскими комментаторами-коммунистам и, британ­ский археолог Леонард Вулли был явно озадачен их настоятельными требованиями: а именно, чтобы он непременно сделал упор на том положении вещей, которое ему, очевидно, казалось настолько «нор­мальным», что он даже не счел нужным о нем упомянуть. Даже Бре- стеда можно было упрекнуть в подобном недосмотре; ибо он датиро­вал появление справедливости и нравственной отзывчивости тем мо­ментом, когда «Жалоба Красноречивого крестьянина», направленная против алчного землевладельца, беззаконно обобравшего его, нако­нец была выслушана «в суде».

К сожалению, Брестед придал чрезмерное значение улучшению закона и нравственности (назвав это «пробуждением совести»), по­тому что он мысленно взял за исходную точку использование власти в своих интересах, которую практиковали первые властители вроде «Нармера» и «Скорпиона», а также их преемники. По этой причине он оставил без малейшего внимания дружелюбные, нехищнические обычаи неолитической деревни, где господствовали терпимость и взаимопомощь, как чаще всего бывает в до-«цивилизованных» обще­ствах. Брестед усмотрел в знаменитом папирусе возросшее этическое чувство у правящих классов, изъявивших желание защитить несчаст­ных земледельцев от их арендаторов, которые нередко жестоко с ни­ми обращались и бессовестно их грабили. Однако он даже не задался вопросом - а как, собственно, господствующее меньшинство достиг­ло положения, позволявшего им безраздельно применять власть.

Кризис совести, на котором останавливает внимание Брестед, был бы куда похвальнее, если бы не оказался столь запоздалым: так же спешно заглаживала свою вину, отказываясь от феодальных при­вилегий, французская знать накануне Революции 1789 года. Красно­речивый крестьянин в конце концов добился справедливости - как сообщается в месте обрыва рукописи - но, не следует забывать, что это произошло лишь после того, как над ним вволю поиздевались, как его помучили и даже отхлестали кнутом - чтобы подольше по­глумиться над комичной дерзостью бедняка, осмелившегося встать на защиту своих прав и обвинить своего хозяина. В односторонней системе общения, типичной для всех мегамашин, подобная попытка «поднять голос» расценивалась как неслыханное оскорбление выс­шим чинам; да так оно, по сути, и остается до сих пор в армейской среде с ее воинской дисциплиной. В своем «чинопочитании» совре­менное государство сохранило как дурные манеры, так и ошеломи­тельную власть древних правителей.

Эта система молчаливо подразумевает, что богатство, досуг, уют, здоровье и долголетие по праву принадлежат правящему мень­шинству, тогда как тяжелый труд, постоянные физические и мораль­ные лишения, «рабский стол» и ранняя смерть составляют удел ос­новной массы людей.

И с тех пор, как установилось это разделение, удивительно ли, что мечтой тружеников на протяжении всей истории - по крайней мере, в те сравнительно счастливые периоды, когда они осмелива­лись рассказывать друг другу сказки, - было желание праздной жиз­ни и материального достатка? Впрочем, знать держала в узде эти же­лания, не давая им целиком захлестнуть бедноту: а именно, она уст­раивала периодические празднества и пиршества. Однако мечты о существовании, близком к тому, что вели правящие классы (напри­мер, поддельная бижутерия, которую носили в викторианской Анг­лии бедняки, имитировала в меди золотые побрякушки высшей зна­ти), не меркли век от века; напротив, они и сегодня служат активны­ми составляющими фантазий о легком богатстве, витающими, словно розовый туман, над мегаполисами.

Несомненно, уже с самого начала главным бременем цивилиза­ции была тяжесть самой мегамашины: она не только превращала по­вседневный труд в тягостное наказание, но и сводила на нет то пси­хологическое вознаграждение, которое получают охотники, земле­дельцы и пастухи за свою подчас изматывающую работу. И никогда это бремя не было тяжелее, чем в начале, когда масштабные общест­венные работы в Египте имели своей главной целью поддержку при­тязаний фараона на божественность и бессмертие.

Чтобы придать вороху заблуждений подобие «правдивости», в XXIX веке до н. э. «...усыпальница царевича Некуры, сына фараона Хаф-Ра56 из четвертой династии, получила в дар из личного имуще­ства царевича целых двенадцать городов, весь доход от которых шел исключительно на содержание усыпальницы». Столь же суровое на­логообложение ради не менее тщеславных целей было типично и для Солнечного божества {Le Roi Soleil57), построившего Версаль. Но к чему останавливаться на этом? Подобные свойства царской власти проявлялись на каждом отрезке истории.

Цену таких усилий отмечал, в другом контексте, Франкфорт: «В Египте все таланты уходили на увековечение царских особ. Захоро­нения в Ка-эль-Кебире - кладбище в Среднем Египте, использовав­шееся в течение третьего тысячелетия, - обнаруживают крайнюю скудость обстановки, причем худшего ремесленного качества, хотя в тот период расцвета Древнего Царства возводились пирамиды.» Этим сказано все. Будущие историки больших государств, запускающих сегодня в космос пилотируемые ракеты, несомненно, придут в своих наблюдениях к тем же выводам (если только наша цивилизация про­существует достаточно долго, чтобы довести сведения о себе до по­томков).