афоризмы > Афоризмы Лихтенберга > Фигуры Лихтенберга

ГЕОРГ КРИСТОФ ЛИХТЕНБЕРГ И ЕГО «АФОРИЗМЫ»

Во второй половине XVIII в. в маленьком немецком городе Геттин­гене, известном своим университетом, жил один из оригинальных пи­сателей и ученых Германии Георг Кристоф Лихтенберг (1742 — 1799). Однако до недавнего времени имя этого выдающегося просветителя, о котором с глубочайшим уважением отзывался Кант, силой ума и таланта которого были восхищены Гете, Герцен и Толстой, знали не­многие. Причины этого разнообразны. Отчасти это объясняется тем, что большинство произведений писателя, публицистических по свое­му характеру, печаталось в различных популярных журналах и кар­манных календарях. Будучи весьма злободневными, они поздней в какой-то степени утратили свою актуальность и были забыты. Неко­торые из задуманных им произведений не вышли из стадии наброс­ков; иные же, как, например, «Афоризмы», он не решался опублико­вать, и они стали известны лишь после его смерти, а в более полном виде только в начале XX в.

Но при всем том нужно отметить, что забвению Лихтенберга нема­ло способствовала также и буржуазная критика, которая старалась замолчать или исказить его произведения. Хотя последнее собрание сочинений писателя, неполное, вышло еще в 1844 г., до сих пор от­сутствует критически проверенное издание.

Благодаря усилиям современных передовых ученых на востоке и за­паде Германии, которые следуют лучшим традициям литературоведе­ния прошлого (Г. Гервинус, А. Лейтцман), Лихтенберг занимает те­перь достойное место в немецкой литературе *. [1]

 

В ГДР за последнее время было издано несколько сборников из­бранных произведений и писем Лихтенберга. В небольших вступи­тельных статьях, предпосланных сборникам, ведется полемика с реакционной наукой, которая абсолютизирует слабые стороны писа­теля. Она изображает его как ипохондрика и скептика, человека без­деятельного, замкнувшегося в своем одиночестве и не способного' создать ничего, кроме фрагментов и отрывочных мыслей[2]. Больше того, его считают «жертвой заблуждений просветителей», объявляют мистиком, предшественником романтизма, а в некоторых исследова­ниях он даже оказывается приверженцем расовой теории [3]. В статьях демократической критики, напротив, делается успешная попытка вы­яснить подлинные противоречия во взглядах Лихтенберга, подчерки­ваются прогрессивные черты его просветительского мировоззрения.

Тем не менее творчество писателя все еще недостаточно исследо­вано, особенно в нашей стране, где по существу нет переводов его произведений и весьма мало работ о нем [4].

Цель данной книги — в известной степени восполнить этот пробел и познакомить советского читателя с замечательным немецким мысли­телем и художником.

* * *

Лихтенберг родился 1 июля 1742 г. Восемнадцатый ребенок в се­мье бедного пастора в Дармштадте, он рано лишился отца, оставивше­го большую семью без средств к существованию. Свои выдающиеся способности и интерес к естественным и точным наукам мальчик обнаружил еще в начальной школе и в особенности в гимназии.

Однако продолжить образование сразу ему не позволила крайняя нужда. И только в 1763 г., когда его мать -с большим трудом выхлопо­тала ему стипендию у герцога Гессенского, он становится студентом Геттингенского университета (Ганновер) и изучает математику, фи­зику и астрономию.

Несомненно, пребывание в Геттингене оказало большое влияние на духовное развитие молодого Аихтенберга. В Ганновере, связанном с 1714 г. персональной унией с Англией, гнет феодальных отношений ощущался несколько меньше, — сказывалось влияние более развитой Англии. Здесь отсутствовала, в частности, строгая цензура, а в уни­верситете преимущественное внимание уделялось опытным наукам.

После успешного завершения высшего образования, герцогский стипендиат должен был вернуться в Гессен, где он уже был назначен профессором математики. Но необходимость расстаться с Геттингеном не радовала Аихтенберга. Он добился отпуска на два -года и по пригла­шению одного из своих знатных воспитанников-англичан дважды (1770, 1774 —1775) посетил Англию. Знакомство с ней имело огромное, можно сказать решающее значение для мировоззрения Аихтенберга. Она поразила его точно так же, как Монтескье, Вольтера или Георга Форстера, который стал позже его другом и сотрудником. Аихтенберг присутствует на заседаниях парламента, изучает промышленность Бирмингама; он знакомится с исследованиями английских ученых, со­вершает паломничество к домику Шекспира в Стрэтфорде и к могиле известного писателя Аоренса Стерна.

Англия обогатила его знанием жизни всех классов общества: сегод­ня он на обеде у английского короля и некоторое время живет в его резиденции, а завтра, смешавшись с толпой, в простой одежде масте­рового охотно беседует с ремесленниками, грузчиками и моряками Лондона. Вечерами же он в знаменитом Дрюри Аейне восторгается игрой бессмертного Гаррика, лучшего исполнителя шекспировских ролей. Так возникли «Письма об Англии» Аихтенберга — драгоценное свидетельство современника об искусстве артиста и горячая защита сценической правды. Английская действительность заставила его живо почувствовать разительное убожество родной Германии. Поздней, в 1786 г., уже обреченный до конца жизни на прозябание в Геттинге­не, он писал Гиртанеру: «Благо вам, что вы в Англии. Поистине, мое сердце кровоточит, когда я подумаю, что Англия еще существует, а я не могу в ней находиться... Человека нигде так не почитают, как в этой стране, и здесь всем наслаждаешься душой и телом, как об этом можно только мечтать при солдатских правительствах»[5]. Англия во многом

 

определила его демократические убеждения, и он признавался впослед­ствии: «Я собственно побывал в Англии, чтобы научиться писать по- немецки» (Е 143)[6].

«Писать по-немецки» — означало у Лихтенберга мужественно го­ворить правду, т. е. горячо ненавидеть феодальные порядки и, сатири­чески обличая их, защищать тем самым интересы народа.

Но если в сравнении с родной Германией Англия и показалась Лих- тенбергу прогрессивной страной, то это не помешало ему уже и тогда почувствовать за ее блестящим фасадом общественные противоречия. Это и выразил он впоследствии в комментариях к гравюрам Хогарта

Вернувшись в Германию, Лихтенберг становится профессором фи­зики Геттингенского университета и неутомимо занимается научной, преподавательской и литературной деятельностью. Талантливый экспе­риментатор, он независимо от братьев Монгольфье приходит к идее воздушного шара, и только отсутствие достаточных материальных воз­можностей и низкий уровень естественных наук в Германии той эпохи не позволили ему осуществить свою идею. Особенно много занимает­ся он электричеством, великое будущее которого уже предчувствует. Его работы получают признание крупнейших ученых Европы. С глубо­ким уважением отзываются о нем Кант и Гете, а в 90-х годах он изби­рается почетным членом Российской Академии наук. На свои скром­ные личные средства он приобрел значительное количество физиче­ских приборов, и его лекции благодаря постоянным опытным демон­страциям, остроумному и наглядному изложению пользуются неиз­менным успехом у слушателей.

Одновременно он ведет большую просветительскую работу, редак­тируя два журнала: «Геттингенский карманный календарь» и «Геттин­генский журнал науки и литературы», который он издавал одно время совместно с Г. Форстером. Подавляющее количество статей на самые разнообразные темы написано самим Лихтенбергом. Делая доступны­ми передовые научные идеи, способствуя распространению хороших вкусов, он был постоянно озабочен тем, чтобы «хоть немного ПОДНЯТ* тех людей, к которым спустился».

Жестокая нужда преследовала известного ученого и писателя в те­чение всей жизни: то он репетирует знатных английских барчуков, то вынужден заниматься корректурой или просто писать «ради выго­ды», так как не в состоянии обеспечить семью. И тем не менее он всег­да великодушно делился последним, помогая бедным студентам или коллегам, как, например, известному поэту Готфриду Августу Б юр* геру, в судьбе которого он принял живейшее участие.

Годы 1789—1799 — самый тяжелый период в жизни Лихтенберга, Все более прогрессирует нервное заболевание, связанное с искривле­нием позвоночника. Он испытывает почти постоянные невыносимые боли и впадает в длительную хандру. Но самое главное — это годы трагических разочарований одинокого просветителя, годы его духовно­го кризиса, в немалой степени связанного с событиями французской революции. Нищета, болезнь, внутренний разлад быстро подтачивают силы писателя, который умирает 27 января 1799 г. от воспаления легких.

Жизнь писателя, внешне спокойная и небогатая примечательными происшествиями, являлась на самом деле глубокой трагедией прони­цательного ума, деятельной натуры и блестящего таланта, задыхавше гося в условиях феодальной Германии.

* * *

Как указывалось, большинство произведений Лихтенберга пред­ставляет собой научные труды и статьи для популярных журналов, раз­личные наброски неосуществленных сатирических романов и памфле­тов. Все это в значительной степени устарело или имеет только исто­рико-литературное значение.

Славу Лихтенберга как выдающегося мыслителя и сатирика состав­ляют два наиболее крупных по объему произведения — «Подробные объяснения к гравюрам на меди Хогарта» (1794, не закончено) и «Афоризмы».

Уильям Хогарт (1697—1764) — живописец, график, теоретик искус* ства является одним из самых значительных английских реалистов XVIII в. В серии гравюр и картин, создававшихся им с 1731 г., он вы­ступил таким же острым критиком и бытописателем современной ему буржуазно-аристократической Англии, как и великие английские ро­манисты этого века — Свифт, Фильдинг, Смоллет. Разврат и тунеяд^ ство высших классов, всесилие золота, лицемерие религиозной мора­ли, комедия парламентских выборов, подкупность правосудия — вот темы его сатирических картин. И рядом — с горькой иронией и глубо­ким сочувствием — Хогарт изображает тяжелую судьбу бедняка. Он ведет нас на холодный чердак, где живет задавленный нуждой поэт, за кулисы странствующей труппы актеров, где только что сыгранная высокая трагедия сменяется жалкой житейской прозой; добродушно посмеивается он над забавными типами своих соотечественников, ри­суя жанровые сценки шумной ярмарки, улицы, кабачка. Лорды, судьи,

 

полицейские, купцы, мелкие лавочники, денди и проститутки, поэты, актеры, слуги, подмастерья и бродяги запечатлены Хогартом с порази­тельной типичностью и богатством неповторимых индивидуальных черт и ситуаций. Хогарт обнажает оборотную сторону «процветаю­щей» Англии.

В своих «Объяснениях» Лихтенберг не является простым и бес­страстным комментатором Хогарта. Это конгениальный ему художник, глубоко постигающий общий замысел всей серии и каждой гравюры в отдельности. Он не объясняет, а «прочитывает» Хогарта. Перед нами предстают многообразные характеры, нередко со свойственной им речью. Лихтенберг свободно фантазирует и, исходя из содержания гра­вюры, он создает небольшие истории, в которых мы узнаем не только о настоящем, но также о прошлом и будущем героев. Писатель тонко раскрывает значение второстепенной, но важной детали картины. Каж­дый комментарий превращается как бы в законченную главу большо­го романа о мишурном благополучии самой «свободной» и преуспе­вавшей тогда страны. Конкретные пояснения сочетаются с едкими замечаниями общего свойства, с сознательным стремлением к отбору материала, умением выделить существенную -сторону картины. Все это поднимает повествование над уровнем -эмпирического описатель­ства и делает его «Объяснения» законченным художественным про­изведением.

Если «Объяснения» были опубликованы при жизни Лихтёнберга, то «Афоризмы» увидели свет только после его смерти и были известны в неполном виде. Издатели собрания сочинений отобрали материал про­извольно, расположив его тематически и нарушив тем самым хроноло­гию. Это затрудняло понимание духовного развития Лихтенберга. Только в конце XIX в. известному филологу А. Лейтцману удалось обнаружить оригинальные рукописи «Афоризмов» и издать их с об­ширными примечаниями в том порядке, в каком они были написаны. Тетради записей Лихтенберга, относящиеся к определенным годам, обозначены буквами латинского алфавита от «А» до «L». Однако, к со­жалению, к этому времени были утрачены тетради «G» и «Н» с замет­ками десятилетия 1779 — 1788 и значительная часть тетради «К», отно­сящаяся к 1793 — 1796 гг.

«Афоризмы» — своего рода дневник, записная книжка, куда Лих­тенберг вносил свои мысли, наблюдения, экспромты, маленькие заго­товки — этюды и заглавия для своих будущих сатирических произве­дений. Записи охватывают длительный период с 1765 г. по 1799 г.— год смерти писателя.

Исходный пункт Лихтенберга — резкая оппозиция ко всем сущест­вующим общественным нормам и порядкам, освященным традицией, глубочайшее недоверие и сомнение просветителя, выставляющего все на суд Разума: «Все зло мира часто объясняется неразумным почита­нием старых законов, старых обычаев, старой религии (D 366). Он убежден, что «если все должно стать лучше, то все должно1 быть по-иному»7. В «Афоризмах» Лихтенберг выступает против монархи­ческого деспотизма, крепостного права, религии как их духовной опо­ры. Среди немецких просветителей он один из немногих, ратовавших за освобождение крестьян с землей, которую он считал их законной собственностью. Он осуждает сословное неравенство, феодальные войны и колониальный разбой. Его симпатии на стороне наиболее де­мократической части «третьего сословия» — «божьей немилостью креспостных, негров, барщинников и пр.». Писатель призывал зани­маться просвещением народа и полагал более важным разъяснять крестьянам истинные понятия о свободе, нежели «постепенно выхо­дящие из моды предписания христианства» (Е 130). Он защищал сво­боду печати, совести и мнений.

Как и для других немецких просветителей XVIII в., одним из глав­ных вопросов, волновавших Лихтенберга, был вопрос о единстве Гер­мании, тогда политически раздробленной и экономически отсталой. С глубокой болью и сарказмом говорит Лихтенберг об отсутствии на* ционального сознания у немцев, которые не создали даже «общена­ционального проклятия или ругательства» (С 73). Поэтому он крити­кует немецкую культуру, подражающую иноземным французским и английским вкусам. Всюду подмечает он господство местных, провин­циальных интересов, и немецкий характер он точно определяет в двух словах: «patriam fugimus» (Schr. II, 119 (G, H).

Сознавая губительность одностороннего развития немецкой культу­ры, тормозившей политическую активность народа, он не уставал клей­мить отвлеченность и созерцательность, трусливую инертность немец­кого бюргера, его «варварский педантизм, скулящее смирение» (F 271). Общественную практику он предпочитал теориям и красивым словам. Это роднит его в первую очередь с такими радикальньїмхі просветителями, революционерами-демократами, как Георг Форстер или Иоганн Зейме. Лихтенберг часто говорил о силе и энергии наро­да, о способности его бороться о игом тирании и соглашался с акси­омой Гердера о том, что «угнетают лишь тот народ, который позво­ляет себя угнетать» (J 1104).

Именно поэтому он приветствовал французскую буржуазную ре­волюцию как «экспериментальную политику» (L 320).

  • Chr. Lichtenberg. Vermischte Schriften. Gottingen, 1844—1853, in 6 Bd. Bd. I. 246 (К). В дальнейшем это издание цитируется сокращенно — «Schr».

11 Г. К. Лихтенберг

Однако отношение к французской революции у Лихтенберга было противоречивым. Под воздействием ее он близко подходит к идее на­родоправства и считает, что монархическая форма правления уже не соответствует ныне зрелому состоянию народа, который вправе изме­нять свое государственное устройство (см. 7 212, 949). «Глас народа — глас божий» (D 10), и вожди французской революции выразили «на­строение нации» (7 1178).

В отличие, например, от Гете и Шиллера у него можно неоднократно встретить оправдание революционного насилия. Он доказывал, что «старые злоупотребления не так легко устранить» и что «француз­ская революция (что бы там ни было!) оставит после себя много хо­рошего» (7 1147). Полемизируя в 1793 г. с отвлеченными представле­ниями тех, кто считал, что «многое в революции могло бы произойти не так насильственно», Лихтенберг восклицал: «Словно природа мо­жет предоставить осуществление своих планов метафизике!» (7 1197). Революцию в состоянии понять не «абстрактный человек», «с аб­страктным разумом», которого никогда не существовало, а «конкрет­ный человек, принадлежащий к определенной партии» (Schx. 1, 242 — 243). Все это свидетельствует о большой политической прозорливос­ти Лихтенберга и сближает его до известной степени с революцион­но-демократической линией немецкого просвещения, до известной степени потому, что рядом с этими смелыми, замечательными сужде­ниями о революции у него можно встретить колебания и Сомнения.

Как и многие другие немецкие просветители, будучи представите­лем разобщенного и политически недостаточно зрелого немецкого бюр­герства, он осудил якобинский террор в противовес революционерам- демократам. Оставаясь по-прежнему глубоко убежденным в прогрес­сивном значении французского общественного переворота, он все же начал склоняться к умеренному идеалу парламентарной монархии.

В творчестве Лихтенберга нашла отражение типичная трагедия не­мецкого просветителя. В Германии XVIII в. в. силу ее политической раздробленности отсутствовали возможности для практического свер­шения буржуазно-демократической революции. Большинство немец­ких писателей были духовно одиноки и далеки от народа. Поэтому идеи немецких просветителей нередко страдали отвлеченностью, со­зерцательностью, были далеки от острых политических проблем. Горькое сознание разобщенности с народом звучит и в изречениях Лихтенберга. Подобные неблагоприятные условия определяли его идейные срывы, тем более, что он не обладал таким политическим опытом, как Форстер или Зейме. Лихтенберг находился словно в за­колдованном кругу: другие немецкие писатели, как, например, Гете и Шиллер в пору своей творческой юности, пытались преодолеть

 

 

 

немецкое убожество путем бунта «гениальной личности» (движение «бури и натиска»), а поздней, в эпоху увлечения античностью,— средствами эстетического и нравственного перевоспитания человека. Лихтенберг не считал это выходом: он отлично понимал слабость те­чения «бури и натиска» и опасность бегства от действительности. Вместе с тем путь революционной борьбы был для него также за­крыт. Уделом Лихтенберга оказалось погружение в себя, яростная ненависть к немецкой феодальной действительности, но ненависть, высказываемая втайне, свидетельства которой хранились в ящике письменного стола. Блестящие, острые афоризмы писателя так и ос­тались при его жизни неопубликованными, а многие сатирические произведения незавершенными. Лихтенберг, очевидно, полагал, что эти мысли вряд ли будут поняты большинством. При этом он и не ви­дел возможности их издания в обстановке реакции, как свидетельст­вуют некоторые изречения и письма.

Показательно в этом смысле отношение Лихтенберга к своему быв­шему другу и сотруднику Георгу Форстеру (1754—1794). В отличие от многих немецких писателей и ученых XVIII в., Форстер до конца своих дней был верен идеям французской революции. После оккупации ле­вого берега Рейна французскими революционными войсками Форстер стал якобинцем, вождем недолго просуществовавшей Майнцской демо­кратической республики (осень 1792 г.—весна 1793            г.). Падение

Майнца, взятого прусскими войсками, вынудило Форстера остаться в Париже, где он и отдал остаток своих дней служению революции. Со­временная Форстеру реакционная немецкая пресса постаралась осла­вить его как предателя, антипатриота. Ф. Энгельс, напротив, ставил имя Форстера рядом с именем Томаса Мюнцера и относил его к «луч­шим патриотам» Германии [7].

После смерти Форстера, в письме от 5 июля 1795 г. к Зёммерингу Лихтенберг писал: «Поистине, я не могу без тоски вспоминать этого человека..., так как почти еженедельно узнаю кое-что новое, про­ливающее свет на источник всех несчастий, его постигших. О, с какой радостью я посвятил бы ему несколько листов, если бы был бездет­ным, не задумывался бы о будущем, и был бы таким же свободно мыс­лящим и свободно пишущим человеком, как прежде! Ныне же следует ограничиться только свободомыслием. Sapienti sat».[8] В этих строках ясно выражена трагедия Лихтенберга и близкое духовное родство с Форстером, которое он ощущает. Сознание бессилия, отчаяние и пес­симизм, глубокие сомнения даже в возможностях самого познания — таковы причины духовного кризиса, пережитого Лихтенбергом в по- ■следнее десятилетие его жизни. Буржуазные критики объясняли и объясняют эти настроения его неизлечимой болезнью. Болезнь, конеч­но, усугубляла мрачные настроения, но это была не главная и не един­ственная их причина. Сам Лихтенберг прекрасно понимал суть своей «болезни». Он замечал в себе ту «инертность» и «малодушие», кото­рые были присущи его соотечественникам (см. ] 320, 321, 440, 510, 935).

И, пожалуй, напротив, все это только усиливало его болезненную чувствительность, когда он порой доходил до мизантропии, до мыслей о самоубийстве и смерти как желанном конце. Сознание убожества подобного существования, жажда действия и невозможность найти вы­ход — вот что порождало трагические противоречия в творчестве и мировоззрении Лихтенберга.

* * *

На протяжении всей творческой деятельности философия неизмен­но привлекала внимание Лихтенберга. Поэтому философские записи в «Афоризмах» занимают весьма значительное место и представляют несомненный интерес.

Лейтмотивом его философской критики является постоянное глу­бокое сомнение в философских догмах метафизического идеализма. Это отлично сознавал сам писатель, одно из высказываний которого могло бы служить своеобразным эпиграфом к его философии: «Если моя философия недостаточно сильна для того, чтобы сказать нечто но­вое, то в ней все-таки достаточно мужества для того, чтобы считать не вполне достоверным то, во что уже так давно верят» (Schr. I, 32 (К).

Отсюда его неоднократные призывы подвергать исследованию при­знанные истины, благородный просветительский пафос неустанного познания и недоверия к современной ему отвлеченной науке. Пройдя сложный путь философских исканий (Лейбниц, Гольбах, Даламбер, Спиноза, английские сенсуалисты), Лихтенберг в-80-е годы переходит на позиции материализма в немалой степени (как Гете и Форстер) благодаря опытному изучению природы.

Осуждая стремления идеалистов объяснить мир, исходя из созна­ния, в отрыве от материальной действительности, Лихтенберг остроум­но замечает: «Как танцмейстер и учитель фехтования никогда не на­чинают изучения анатомии рук и ног, так и здоровая, полезная фи­лософия должна брать свое начало из чего-то более высшего, чем эти отвлеченные умствования. Ногу надо ставить именно так, ибо иначе упадешь (подчеркнуто мною. — Г. С.). В это надо верить, потому что нелепо было бы не верить в это, и это очень хорошая основа» (Е 415). Философию, которая берет за основу объективный мир и человеческую практику, Аихтенберг называет «философией человеческой, а не про­фессорской» (Е 415).

Поэтому он полагает, что гораздо убедительней рассуждают пси­хологи, осведомленные в естествознании, чем те, которые начинают с психологии. Последние объясняют все явления окружающего мира со­вершенно неизвестными величинами — «богом», «душой» и «убивают материю», растворяя ее в духе. Материализм он образно определяет как «асимптоту психологии», из которой она должна исходить и к ко­торой должна стремиться. Он верно предсказывал: «Наша психология в конце концов придет к утонченному материализму, по мере того, как мы все более будем, с одной стороны, познавать материю, а, с другой, — преодолевать все возможные преграды в сознании» (F 422).

Как ученого, как одного из активных просветителей, его особенно волновали проблемы теории познания. Следуя за английским и фран­цузским материалистическим сенсуализмом, Аихтенберг признавал ощущения первым источником познания и был убежден в познавае­мости окружающего нас объективного мира. Одним из первых в Гер­мании выступил он с критикой субъективного идеализма Беркли и Юма, а поздней Фихте. С истинно просветительской гордостью гово­рил он о великих успехах просвещения, которые позволяют теперь овладеть человеку за шестьдесят лет всем богатством культуры, создан­ной в течение пяти тысяч лет. Он призывал бесконечно расширять границы науки.

Но больше всего в проблеме познания 7шхтенберга занимает связь теории с практикой, науки с жизнью. И здесь находит выражение его постоянная борьба против созерцательности идеологии немецкого бюргерства. Критерием истины он считает опыт, жизненный факт: «Нам следовало бы стремиться познавать факты, а не мнения; и, на­против, находить место этим фактам в системе наших мнений» (D 19). Опыт для Аихтенберга и верховный судья научной гипотезы. Ярый враг немецкого «гелертерства», он признавал лишь науку, имеющую практическое назначение: «Я всегда извиняю теоретизирование, это инстинкт души, который может быть полезен, если мы уже имеем до­статочный опыт. Поэтому возможно, что все наши сегодняшние тео­ретические нелепости являются инстинктами, которые найдут себе применение только в будущем». (Schr. 1, 103). И еще ясней: «Не толь­ко обладать знаниями, но и делать для будущих поколений то, что предшествовавшие делали для нас» (D 252). Эти активные, практиче­ские устремления Аихтенберга роднят его с Гете, так отчетливо вы­разившим подобные же идеи в «Фаусте», они роднят его с замеча­тельным немецким просветителем-революционером Г. Форстером и с Дидро.

 

Естественно, что материализм Лихтенберга был связан с атеизмом, к которому он приходит в первой половине 70-х годов. Существование бога, бессмертие души и пр. он считал «только игрой мысли..., кото­рой может не соответствовать ничего объективного» (Schr. /, 81 (G, Н). Он утверждал, что мир — результат развития самой материи, а не акт божественного творчества. Поэтому для него была совершен­но очевидна несовместимость разума и веры, науки и религии, и он был уверен в том, что «наш мир... станет когда-нибудь так хорош, что верить в бога будет так же смешно, как теперь — в привидения» (D 326). В этом кратком замечании содержится замечательная догад­ка об истинных корнях религии. В то время, как многие современные Лихтенбергу просветители еще наивно объясняли происхождение религии невежеством людей, Лихтенберг порой пытается пойти дальше. Он догадывается, например, о том, что социальное бытие человека, в частности, общественное неравенство является источни­ком живущих религиозных предрассудков у угнетаемых классов: «То, что собственно делает для бедняков небесную жизнь столь при­влекательной — это мысль о равенстве сословий на уом свете» (J 1177). Следовательно, по Лихтенбергу, вера в бога — удел слабых и угнетенных людей.

Атеизму Лихтенберга свойственна та же активная, практическая тенденция, что и его теории познания. По его мнению, для своего зем­ного счастья человек совершенно не нуждается в религиозном откро­вении; путь на небо гораздо проще, чем путь к счастью на земле. Ми­ровоззрение Лихтенберга обращено именно к земле, к современной действительности и одухотворено стремлением преобразовать жизнь. Поэтому Лихтенберг подвергает уничтожающей критике все то, что препятствует этому: монашество и папство, религиозный фанатизм, священные книги, обряды, веру в чудеса и пр.

Поскольку Лихтенберга особенно интересовали проблемы позна­ния, большое внимание он уделяет вопросам метода. Его философский метод отличается страстной жаждой вечного познания, отсутствием самоуспокоенности и презрением к метафизике, что так характерно и для Лессинга, и для Гете, и для Форстера.

В противовес метафизическому, изолированному изучению явлений природы он настаивает на изучении ее единства и взаимосвязей. В «Афоризмах» Лихтенберга можно встретить отдельные высказыва­ния, тонко подмечающие диалектическую связь общего и единичного, великого и малого, будущего и настоящего, истины абсолютной и от­носительной. В некоторых суждениях он вплотную подходит к мысли о том, что развитие, движение есть единство и борьба противополож­ностей. Однако эти суждения во многом еще стихийны, являются на­блюдениями, догадками и гипотезами ученого-физика.

Лихтенберг был современником великих и сложных сдвигов в об­щественной жизни, науке и промышленности в XVIII в., которые вы­звали кризис старой метафизики. В немецкой классической филосо­фии постепенно зарождался новый диалектический метод. В этом про­цессе Лихтенберг вместе с Гете, Кнебелем, Эйнзиделем, Форстером являлся представителем той прогрессивной материалистической тен­денции, которая противостояла Канту и пыталась, до известной степе­ни, преодолеть ограниченность кантовского идеализма и французско­го механистического материализма XVIII в.

Кнебель и Эйнзидель — друзья Гете в Веймаре, разделявшие во многом его философские и естественнонаучные взгляды. Оба они были близки к Гердеру, плодотворные идеи которого развивали^в ма­териалистическом направлении. Карл Людвиг Кнебель (1774 — 1834) занимал в Веймаре должность воспитателя детей веймарского герцо­га. Его литературное наследство невелико, наиболее значительным его трудом являются «Очерки об интеллекте» (1788). Основной вопрос философии, совершенно ясный для Кнебеля, он разрешает в материа­листическом духе, и считает мышление результатом длительного и сложного развития материи: «То, что мы называем духом, есть не что иное, как более высокая сила, основанная на свойствах природы».

Особенно интересовала его проблема органической материи, ко­торую, по его справедливому мнению, нельзя «понять с точки зрения одной механики». Критикуя древний и современный ему материализм за механистичность, он считал, что в живой материи существуют «свя­зи и действия более высокого типа» [9] [10].

Август Эйнзидель (1754—1837) — сын видного веймарского при­дворного. Некоторое время он находился на военной службе. Позд­ней учился в Геттингенском университете, где слушал, между про­чим, лекции Лихтенберга, и в Горной академии.

Рукописи произведений Эйнзиделя не могли быть в то время обна­родованы и не сохранились; в настоящее время имеются лишь выписки из них, сделанные в свое время Гердером. Они систематически замал­чивались буржуазной наукой и были опубликованы лишь в 1957 г., в ГДР и.

Как и Кнебель, он убежденный и, пожалуй, самый последователь­ный из немецких материалистов и атеистов, резко и несколько одно­сторонне выступавший против философии Канта. «Почитание подоб­ной схоластической бессмыслицы,— писал он,— свидетельство духов­ного обнищания» («Ideen», S. 129). Подобно Лихтенбергу, он пытался понять природу с позиций диалектики, «так как в ней существует все» (там же, стр. 73), т. е. борьба противоречивых начал. Поэтому пара­докс, по мысли Эйнзиделя,— свойство истины.

Его социальные идеи принадлежат к числу наиболее радикальных в Германии XVIII в., подготавливавших утопический социализм.

Г. Форстер — один из самых разносторонних и глубоких немецких умов XVIII в. Богатый опыт предохранил Форстера от отвлеченной науки и позволил стать ему выдающимся материалистом. Важней­шие его научно-философские труды: «Взгляд на единство природы»

  • , «Еще о человеческих расах» (1786), «Кук-путешественник»
  • , «О лакомствах» (1788). Еще в письме к философу Якоби (апрель 1784 г.) Форстер четко формулировал различие между ним и немецким идеалистом: «Я хочу быть, чтобы мыслить, а вы желаете мыслить, чтобы быть» [11].

В первой из указанных статей он отстаивает взгляд на природу как на единое целое, в котором каждое явление связано друг с другом. Это стремление обнаружить диалектические связи в природе и обществе характерно и для его статьи «Кук-путешественник». Отдавая должное усилиям Канта изгнать понятие бога из области рационального позна­ния, он осуждает, однако, принцип априорности в его философии, на­зывая Канта «архисофистом» и «архисхоластом» [12]. Специально против Канта формулировал он тезис: «Не существует никакой абсолютной свободы, как не существует абсолютного разума и абсолютной мора­ли. Все только относительно...» [13]

В книгах «Путешествие вокруг света», «Виды нижнего Рейна» — превосходных образцах реалистической публицистики XVIII в.— Форстер высказал ряд гениальных историко-материалистических на­блюдений и догадок.

Материализм и атеизм Лихтенберга не бы\и последовательны. По собственному его признанию, начиная с 1791 г., но особенно в 1792 — 1793 гг. он испытывает сильные сомнения и приходит нередко к ут­верждениям кантианского характера.

Философские колебания Лихтенберга объясняются несколькими причинами. Общеизвестно, что английский и французский материали­стический сенсуализм, под влиянием которого находился Лихтенберг, не смог в силу присущей ему метафизичности, механицизма создать глубоко научной теории познания, раскрыть сложные диалектические взаимосвязи ощущения и мышления, объекта и субъекта познания и поэтому отличался созерцательностью. Понятие опыта и практики у материалистов этого времени было узким и ограниченным. Как ни при­мечательно обращение к опыту у Лихтенберга, он также в конечном счете разделял слабости французов и англичан, и для него оставалась не совсем понятной эта диалектика: «Как приходим мы к понятию мира вне нас? Почему мы не верим, что то, что происходит в нас, и есть вне нас. И вообще, как мы приходим к понятию дистанции? Это очень трудно развить...» (J 1272). И это не единственное сомнение, которое можно встретить в «Афоризмах».

Слабости теории Познани я Лихтенберга затрудняли для него до­казательство объективного существования мира и открывали дорогу кантианскому субъективизму и агностицизму.

Подобно другим немецким мыслителям, своим современникам — например, Кнебелю, К. Ф. Вольфу, Александру Гумбольдту — Лихтен­берг чувствовал также, что одними механическими законами невоз­можно объяснить сложное развитие органической материи. Намекая, по-видимому, на Ламетри, объявлявшего человека машиной, он пи­сал: «Если душа (т. е. сознание. — Г. С.) проста, к чему такая тонкая структура мозга? Организм — машина и он должен следовательно со­стоять из такого же материала, как и машина. Это служит доказатель­ством того, что механическое простирается в нас очень далеко, ибо- даже внутренние части мозга построены столь искусно, что мы, воз­можно, не понимаем и сотой доли их» (F 346).

По его мнению, «поразительное воздействие мысли на тело необъ­яснимо, если предполагать, что мысль действует только по законам механики» (А 53). Оно гораздо сложней, и Лихтенберг образно упо­добляет его воздействию искры на порох.

Вслед за К. Ф. Вольфом, который в своей «Теории зарождения» (1759) нанес основательный удар метафизике и идеализму в биологии, Лихтенберг также отвергал преформизм и пытался объяснить биоло­гическую эволюцию человека не механистически, подобно Ламетри и Робине, а как развитие, которое связано и с качественными изменения­ми (там же, А 53). Эти плодотворные идеи, однако, тоже не выхо­дили за пределы отдельных прозорливых наблюдений и свидетельство­вали лишь о кризисе метафизики, о напряженных поисках передовой научной мыслью нового научного метода.

Ахиллесову пяту материализма XVIII в. видел, конечно, и Кант, подвергший исследованию саму познавательную способность челове­ка, то субъективное начало, которое в силу созерцательности сенсуа­лизма оставалось в значительной степени в стороне от внимания сен­суалистов. В этом, как известно, одна из исторических заслуг Канта. Это прекрасно понимал и Лихтенберг (см. L 734). Критический пафос Канта, стремление исследовать субъект познания как деятельное су­щество, в первую очередь, и привлекло Лихтенберга к его философии. Так, активность мышления, которая с самого начала характеризовала научно-философские поиски Лихтенберга, нашла себе пищу в крити­цизме Канта. Следовательно, кантианские влияния у Лихтенберга важны не столько сами по себе, сколько прежде всего тем, что за ними скрывается его глубокая неудовлетворенность состоянием современ­ной гносеологии и метафизической науки. Не случайно поэтому Лих- тенберг ссылался на Канта: «Кант говорит где-то: разум более поле­мичен, чем догматичен» (L 268).

Однако тот факт, что Лихтенберг испытывает влияние Канта имен­но в первую половину 90-х годов, не является случайностью. В эту пору он переживает тот глубокий духовный кризис, который привел его впоследствии к погружению во внутренний мир и породил неверие и сомнения во всем, не исключая и основ познания. Он испытал то, про­тив чего еще предостерегал в 80-е годы: «Сомнение должно быть не более, чем бдительностью, иначе оно может стать опасным» (F 443). Здоровый критицизм просветителя, свойственный Лихтенбергу преж­де, грозил перейти в опасный агностицизм. Примечательно, что обра­щение Лихтенберга к Канту до известной степени совпадает во вре­мени с поворотом в его политических воззрениях, в связи с осужде­нием якобинской диктатуры.                    і

Политические разочарования, пережитые Лихтенбергом, в боль­шой степени способствовали углублению и философского кризиса; он все больше склоняется к мысли о непознаваемости мира. Эти сход­ные явления в разных областях — свидетельство все той же историче­ской слабости и ограниченности немецкого бюргерства.

И тем не менее при всех колебаниях Лихтенберга материалистиче­ская тенденция для него все же является определяющей. Ведь даже в годы наибольшего влияния на него Канта в «Афоризмах» часто встре­чаются утверждения ученого-естествоиспытателя, направленные про­тив Канта.

Философские воззрения Лихтенберга не ограничены лишь позна­нием природы. Убежденный сторонник опыта и практики, он проявлял большой интерес и к науке об обществе, хотя таковой в современном понятии еще не существовало. Это сближает его с Руссо и Гердером, Шиллером и Форстером. Отсюда его пристрастие к истории: одна из первых его работ носила название «Характеры в истории», а одна из последних — посвящена древним германцам. Рассказ о герое Плутар­ха, способный вдохновить на великие подвиги, он считал более цен­ным, чем историю какой-нибудь бабочки. Он выступил критиком ари­стократизма и идеализма официальной историографии и близко под­ходил к мысли о том, что историческая .наука должна заняться исто­рией народа, а не отдельных правителей и завоевателей. От историка он требовал страстного отношения к фактам, а не сухого объективист­ского изложения их. Историк — судья, защищающий дело народа: «Если история какого-нибудь короля никогда не подвергалась сожже­нию, я не желаю ее читать!» (Schr. //, 166 (G, Н), восклицал Лихтен­берг. С этой демократической позиции и к тому же как мыслитель, не чуждый диалектике, протестовал он против бессмысленного эмпи­ризма в истории, книг-лексиконов и настаивал на необходимости обобщения, краткости и глубины в исторических сочинениях.

История переставала быть для Лихтенберга бессмысленной сменой цареубийств, войн, правонарушений и пр. Прошлое не казалось ему временем сплошного невежества и заблуждений. Объективной законо­мерностью истории для него является ее неудержимое прогрессивное развитие, несмотря на временное «движение назад или задержки» (Е 384). Развитие истории — внутренне противоречивый процесс. По­добное понимание диалектики истории можно наблюдать и у назван­ных выше просветителей, к которым был близок Лихтенберг.

* * *

Основой эстетики Лихтенберга является его материализм, проник­нутый духом практической деятельности. Лихтенберг защищает поэто­му реалистическое и активно действующее на человека искусство. Как просветитель он подчинял искусство задачам общественной борьбы и высоко ценил искусство глубоко идейное, содержательное.

Источником его, по мнению Лихтенберга, является природа, сама жизнь, и художник, следовательно, не просто регистратор жизненных явлений, а наставник и учитель, передающий людям свой богатый жиз­ненный опыт и тем самым формирующий новую личность (см. В 360; Е 262; F 590,1152).

Поэтому художественная правда означала для Лихтенберга обоб­щение действительности. Протестуя против натуралистического копи­рования действительности, против чрезмерной индивидуализации и изображения второстепенных деталей, Лихтенберг писал: '«Таким об­разом становится ясным, что делает художник, копируя лицо: он читает всегда целое и, имея перед глазами духовный образ этого целого, на­брасывает его отдельные черты в мгновенном вдохновении, если мож­но так выразиться, не осознавая этого, и копия становится верной. Можно заключить, что подобное чтение в целом, обобщение необхо­димо в каждом деле и отличает талантливого человека от заурядного» (J 1215). Не случайно Коцебу, этого мещански-сентиментального пи­сателя с натуралистической тенденцией, он называл «драматическим писакой». Главная цель художника — «Правда, образование и улуч­шение человека» (F 590).

Как сторонник реализма, Лихтенберг выступал в защиту светского искусства, против вмешательства в него духовенства. И поскольку ми­ровоззрение Лихтенберга обращено к современности, проникнуто* стремлением преобразовать жизнь, он неодобрительно относился к не­мецкому классицизму XVIII в. с его культом античности, уводившим немецкую литературу от действительности. Высоко ценя в творениях древних общественное звучание и верность природе, он, однако, за­мечал: «Мы пишем для человека-современника, а не для древней Гре­ции» (F 590). Весьма характерно, что в «Афоризмах» Лихтенберга нет ни одного высказывания о произведениях Шиллера веймарского пе­риода. Известна также и его весьма сдержанная оценка «Вильгельма Мейстера» Гете, в котором он находил больше идейного материала, чем поэтического.

Сущность эстетики Лихтенберга, реалистической и активной, луч­ше всего раскрывается в его борьбе против писателей «бури и натис­ка». Общеизвестна двойственность этого литературного направления^ представлявшего вершину освободительных устремлений немецкого просветительства. Лихтенберг горячо осуждал слабые стороны «бури и натиска» и подвергал их едкой критике. В этом отношении он был прямым продолжателем и наследником Лессинга, точно так же крити­чески относившегося к крайностям штюрмеров. Лихтенберг очень яс­но понимал, какой глубокий общественный вред приносила расслаб­ляющая чувствительность «бурных гениев», порождавшая пустую мечтательность, пассивных героев типа Вертера (F 103)/ Как и Лессинг, Лихтенберг отверг «хорошо написанного, но расстраивающе­го нервы ,,Вертера“» и считал лучшим местом романа конец его, где Гете убивает «труса». Лихтенберг осудил безволие таких героев, от­сутствие в них деятельного и героического начала. «У них нет харак­тера. Инертность, неразумие и неопытность...» (F 494). Неслучайно он рекомендовал против «Вертера» укрепляющее дух чтение биографий Плутарха.

Будучи правым в критике слабых сторон романа Гете, Лихтенберг все же прошел мимо его сильных сторон, как и вообще штюрмерства (см. F 350). Бунтарская антифеодальная сущность этого литератур­ного направления не привлекла его внимания. Это несомненно гово­рит об ограниченности эстетических воззрений Лихтенберга.

Борясь против безыдейного, мишурного искусства рококо, против поэзии «на случай», против чувствительности литературы «бури и натиска», снижавшей ее общественную полезность, Лихтенберг был склонен порой в пылу полемики понимать полезность не ТОЛЬКО Б. этико-гражданском, но и в узком просветительско-утилитарном смысле и сожалел, например, почему не объявляются конкурсы на создание

 

научно-философских поэм, в частности, об электричестве. Эти утили­таристские тенденции, весьма, разумеется, далекие от позднейшего буржуазного утилитаризма, были свойственны в той или иной степе­ни всему Просвещению. У Лихтенберга они полемически направ­лены прежде всего против субъективизма штюрмеров и эстетики Канта.

В «Критике способности суждения» Кант утверждал незаинтересо­ванность эстетического наслаждения, доказывая, что истинно прекрас­ное лишено какого-либо содержания, искусство автономно, независи­мо от человеческой практики, а эстетические суждения субъективны. В отличие от Канта Лихтенберг писал: «Мы только там находим удо­вольствие, где замечаем планомерность. По крайней мере так бывает с объектами зрения и слуха... Чтобы получить удовольствие, мы имен­но это должны искать во всем» (А 44). Практическим выражением «планомерности», «правильности» и «целесообразности» для Лихтен­берга была общественная полезность искусства, его гражданское на­значение.

С этой позиции он подвергал язвительной критике культ гениаль­ной, титанической личности штюрмеров, оказывавшийся порой на деле пустым оригинальничаньем. Общественно бесплодным считал он и их чрезмерный эмоциональный пафос, не чуждый позы. Он чувствовал, что за громкими фразами штюрмеров иной раз скрываются туманность и бедность мысли (см. F 1215).

Лихтенберг в высшей степени ценил простоту, ясность и краткость выражения. Ярко выраженный рационализм — типичное качество эсте­тики Лихтенберга.

Действенный характер его эстетики особенно сказывается в идее народности литературы, которую он, пожалуй, выразил столь отчет­ливо, как немногие немецкие писатели XVIII в. Книги, на его взгляд, должны отражать мнения простого народа. Именно поэтому он высоко ставил древних писателей и упрекал современных немецких за отсут­ствие у них народных мнений. Поэзия должна заниматься не форма­листическим штукарством, а касаться самых злободневных вопросов, в том числе вопроса о хлебе насущном. Литература обязана быть до­ступной народу и просвещать его (КА 11, L 327). С гордостью он го­ворит о том, что постоянно стремился «писать для маленького челове­ка» (Е 188, F 889).

Сторонник народности в литературе, он клеймит сервилизм и гал­ломанию стиля, раболепство немецких писателей перед сильными мира сего. И здесь он продолжает дело Лессинга и является сорат­ником штюрмеров. В этой связи заслуживает особого внимания пре­красное суждение Лихтенберга о партийности, которое вполне понят­но в устах сторонника гражданского, доступного народу искусства: «Всякая беспартийность искусственна. Человек всегда партиен и в этом вполне прав. Сама беспартийность партийна. Он был из партии беспартийных» (F 573).

Лихтенберг превосходно понимал причины слабостей современной ему литературы Германии: это немецкая провинциальность и тесно связанный с ней дух филистерства — порождение раздробленности и общей отсталости страны.

Он справедливо полагал, что жалкие условия немецкой действи­тельности неблагоприятны и для создания героических образов в рома­не и драме. Они дают лишь материал для сатиры и комедии, которые однако создавать небезопасно, если желаешь угождать сильным мира сего (см. едкие рассуждения Лихтенберга в духе «Апокрифов» Зейме. Е 208, Е 251).

«А промышлять правдой как контрабандой — для этого мой харак­тер слишком прям и слишком немецкий» (І? 232). Робких и мелочных сатир Лихтенберг создавать не желал и поэтому не довел до конца многие из задуманных сатирических произведений.

* м &

Лихтенберг является выдающимся немецким сатириком и масте­ром афоризма.

Стиль Лихтенберга находился в соответствии с его мировоззре­нием и эстетическими взглядами в частности. Материалист, придавав­ший большое значение практике в познании, и сторонник реалистиче­ского и активного искусства, он стремился создавать правдивые про­изведения, которые просвещали бы соотечественников, воспитывали в них гражданское сознание и ненависть к феодальной Германии. Про­светительская действенность — одна из самых типичных черт стиля Лихтенберга. Подобно многим другим своим соратникам во Франции, а в Германии — Лессингу, Форстеру, Зейме, в первую очередь, он от­давал предпочтение публицистическим жанрам — очерку или статье в популярных журналах, сатире, памфлету. Эти формы Лихтенберг, очевидно, считал более злободневными и действенными. Как это и бы­ло свойственно просветителям, он не проводил резкой грани между наукой и художественной литературой и часто вводил в литературные произведения научные идеи, а науку облекал в доступную художест­венную форму. По образному выражению этого писателя-ученого, не­изменным оружием в его борьбе были, с одной стороны, «весы», а с другой — «меч» и «позолоченная пилюля». Одним он доказыва­ет, убеждает и утверждает, другим — убивает старое и издевается над. ним. Именно поэтому он избирает такой пограничный жанр,, как афоризм, стоящий между наукой и собственно художественной ли­тературой.

Отличаясь лаконизмом, глубиной обобщения и известной отвлечен­ностью мысли, афоризм по своей форме отчасти близок к научному определению или суждению, к формуле научного закона [14]. Однако афоризм не является научным суждением. В нем отсутствует его основ­ное качество — логически исчерпывающее развитие положений. Афо­ризм не представляет строго законченного логического рассуждения. Убедительности афоризм стремится достичь не столько приемами стро­гой логики, сколько самыми разнообразными стилевыми и словесно­изобразительными средствами — лексическими, риторико-синтаксиче­скими, особым характером тропов и пр. Это безусловно делает афо­ризм явлением искусства, особым литературным жанром. Поэтиче­ский колорит афоризма, лаконизм и обобщенность мысли сближают его и с пословицей, от которой он отличается субъективной окрашен­ностью, так как на нем лежит .печать авторской индивидуальности, конкретного исторического происхождения. Поэтому часто афоризм какого-либо писателя можно понять лишь в общем контексте его- творчества.

Это, однако, не исключает того, что многие афоризмы могут стать и являются общечеловеческим достоянием в той мере, в какой твор­чество писателя было исторически прогрессивным, народным в широ­ком смысле слова. Афоризм приобретает силу благодаря ясности оце­нок жизни, поведения людей, 'благодаря верности мысли, обобщений и выразительной, лаконичной форме, в которую он облечен.

Выше указывалось на пестрое содержание записей Лихтенберга. Не­сомненно, та немецкая «болезнь» — малодушие и пассивность,—в ко­торой признавался сам писатель, не позволила ему проявить до конца свои богатые возможности художника и, быть может, создать цельную книгу афоризмов; его меткие изречения так и остались лежать среди дневниковых и прочих заметок. Однако было бы неверно утверждать, что афоризмы Лихтенберга лишь собрание отдельных, отрывочных мыслей, не имеющих законченного характера. Это мнение распростра­нено в немецком буржуазном литературоведении [15]. Такая постановка вопроса ведет в конечном счете к принижению идейного и художест­венного значения афоризмов.

Сознательно или бессознательно, но Лихтенберг стремился к фраг­ментарному высказыванию, афоризму [16]. Эта форма свободной запи­си является своего рода протестом против современной ему цеховой учености, ее многословного эмпиризма, склонности к созданию вся­кого рода громоздких и нередко отвлеченных систем. Несомненно, эти четкие по мысли и форме записи порождены и неприязнью Лих- тенберга к расплывчатому энтузиазму литературы «бури и натиска». Совершенно очевидно также и влияние на записи Лихтенберга тради­ций французского классического афоризма и французской просвети­тельской литературы с их специфическим культом «esprit». Он отлич­но знаком с Ларошфуко, Шамфором, Вольтером, Гельвецием, Далам- бером, Руссо, неоднократно ссылается на них и восхищается их ис­кусством. Среди немецких писателей XVIII в. он один из самых убежденных проводников боевого духа свободной французской пуб­лицистики.

Таким образом, резко критическая направленность- просветитель­ской мысли писателя находит соответствующее выражение и в особой краткой, острой и ясной форме. Это создает определенное идейно-сти­листическое единство записей, несмотря на их фрагментарность.

Интересны стилевые особенности «Афоризмов» Лихтенберга, ко­торые отчетливо выясняются из сравнения с произведениями видных мастеров этого жанра. Классиком афоризма в новое время по праву считается французский писатель XVII в. Ларошфуко. Однако его «Раз­мышления и максимы» отражают идейные интересы именно француз­ского абсолютистского общества, когда животрепещущими вопросами были проблемы этики, поведения человека в обществе, проблемы стра­сти и долга. Этой основной задаче — анализу нравственного облика современника, в первую очередь человека придворно-аристократиче­ской среды, и подчинена вся книга Ларошфуко. Со свойственной ему тонкостью, он трезво показывает деградацию светских кругов, фальшь их морали, оборотной стороной которой является эгоизм. Взгляд на че­ловека у Ларошфуко пессимистический.

«Афоризмы» Лихтенберга — афоризмы просветителя, они значи­тельно шире по своей тематике и поражают энциклопедической все­сторонностью, так как просветители — «вожаки буржуазии» — реши­тельно всё в феодальном обществе «подвергли беспощадной критике», всё выставляли на суд разума. В этом отношении «Афоризмы» Лих­тенберга очень близки к «Максимам и рефлексиям» Гете, у которо­го, однако, отсутствует политическая тема. У Лихтенберга же она

 

занимает весьма заметное место. Это до некоторой степени роднит Лихтенберга с таким радикальным немецким просветителем как И. Г. Зейме, автором книги гневных политических афоризмов — «Апокрифы». Но в политической целенаправленности афоризмы Лих­тенберга, конечно, уступают книге Зейме.

Там же, где, подобно Ларошфуко, Лихтенберг затрагивает вопро­сы этики, его воззрения на человека проникнуты типично просвети­тельским оптимизмом.

Немалая доля высказываний в «Афоризмах» посвящена вопросам психологии личности и, в частности, проблемам самопознания. Писа­теля занимают сновидения, суеверия, привычки, собственные болезни, своя внешность и многое другое. Эти изречения нередко глубоко субъективны и резко отличают Лихтенберга от Гете и от Зейме. По­добный субъективизм следует отчасти объяснять исторической обста­новкой, которая вызывала у писателя обостренный самоанализ. Это, конечно, сужает творчество Лихтенберга. Но при этом важно отме­тить, что интерес к собственному «я» часто вырастает у Лихтенберга в чисто просветительскую проблему познания человека, и сам писа­тель оказывается одновременно и субъектом и объектом исследования.

Большинство афоризмов Лихтенберга, как и апокрифов Зейме, по­строено на парадоксе. Яркая стихия парадокса является наглядным вы­ражением критицизма, ибо парадокс здесь определяется условиями самой немецкой действительности, подсказывавшей писателю этот прием. Действительность Германии последней трети XVIII в. была глубоко парадоксальной. Отжившие свой век феодальные отношения были обречены историей, а между тем упорно продолжали существо­вать. Их существование противоречило понятиям «Всеобщего блага», «Разума». Кричащие противоречия самой жизни Лихтенберг и запе­чатлевает в своих афоризмах. Реальные контрасты богаче всяких выду­мок, и писателю часто остается только фиксировать внимание читате­ля на этом, как, например, в следующем парадоксе, относящемся в пер­вую очередь к крепостному праву: «Есть ли какая-нибудь разница меж­ду законностью и живодерней?» (С 247). Или «Не удивительно ли, что люди так часто воюют за религию и так редко живут по ее предписа­ниям?» (L 701). Совершенно естественно, что в силу резко критическо­го характера парадоксального афоризма Лихтенберг использует в об­ласти лексики антонимы, а в структуре предложения — антитезу и различные варианты ее.

Глубоко объективный, реалистический характер парадоксов Лих­тенберга и вообще просветителей отличает его от субъективных пара­доксов Ницше, который постоянно любил изрекать парадоксы, в ка­кой-то степени подражал Лихтенбергу и высоко ценил его афоризм.

«Человеческое, слишком человеческое», и особенно «Так говорил За­ратустра» Ницше не что иное, как книги бесконечных парадоксов. Но нет более противоположного Лихтенбергу писателя, и это в свое вре­мя было ясно Л. Н. Толстому. В интервью одному немецкому журна­листу он признавался, что «очарован ясностью, привлекательностью.., а также остроумием Лихтенберга» и не понимает, почему современ­ные немцы пренебрегают им и «увлекаются таким кокетливым фелье­тонистом, как Ницше» («Русские ведомости», 1904, 13.VIII) [17].

Парадокс по самой своей природе вносит в афоризм Лихтенберга тонкое остроумие. Лихтенберг — один из самых блестящих немецких остроумцев XVIII в. Однако его остроумие всегда было глубоко содер­жательным, и он неоднократно подчеркивал, что остроумный оборот должен вытекать из объекта и освещать какую-нибудь сторону пред­мета или явления. Для Лихтенберга остроумие — средство познания действительности, а потому, следовательно, и средство обличения, кри­тики. Между тем, еще и по сей день в 'буржуазной науке нередки утверждения о том, что комическое у Лихтенберга лишено какой-либо цели и есть лишь выражение чистой творческой фантазии [18].

Со свойственной ему парадоксальностью Лихтенберг доказывал, что истинные шутки большей частью весьма серьезны, между тем как серь­езные высказывания и книги многих профессоров богословия и права просто смешны. Остроумие он называл «открывателем» нового, «уменьшительным стеклом», которым в области интеллектуальной сделано открытий не меньше, чем проницательностью — «стеклом увеличительным».

Глубоко содержательный характер остроумия Лихтенберг прекрас­но понимал и высоко ценил Гете. В тех же «Максимах» он писал: «Произведениями Лихтенберга мы можем пользоваться как удиви­тельнейшими волшебными палочками: там, где он шутит, скрывается целая проблема»[19].

Этот процесс познания, по Лихтенбергу, осуществляется в сближе­нии самых далеких понятий. Отсюда и рождаются у писателя удиви* тельно смелые и выразительные тропы — сравнения, метафоры и ме­тонимии, построенные на оригинальных, остроумных ассоциациях — сближениях отвлеченного и конкретного, одушевленного и неодушев­ленного, высокого и низкого и т. п.

В основе этих сближений самых далеких понятий и явлений у Лих­тенберга лежит убеждение диалектика о единстве и взаимосвязи окру­

 

жающего мира. Очень точно поэтому судит Лихтенберг, например, о метафоре, подразумевая ее философский смысл: «Метафора умней, чем ее создатель, и таковыми являются многие вещи. Все имеет свои глубины, имеющий глаза видит все во всем» (F 366).

Важной чертой тропов Лихтенберга, как и его парадокса, являет­ся их реалистический характер. Образы Лихтенберг черпает из самых различных областей духовного и материального мира — науки, лите­ратуры, природы, повседневного быта, военной жизни, социальных отношений и пр. Здесь сказывается подлинно энциклопедическая ши­рота писателя.

Образы Лихтенберга поражают своей исключительной точностью и меткостью. Каждый раз писатель находит существенное свойство раскрываемого через троп явления, и найденный им образ делает мысль особенно острой, конкретной и наглядной. Так, разоблачая сущность религиозных чудес, он пишет: «Людям вообще труднее поверить в чудеса, чем в предания о чудесах... На чудеса следует смотреть изда­ли, если хочешь признавать их за истинные, как и на облака, если хо­чешь считать их за твердые тела» (Schr. /, 76—77 (G, Н). В данном случае найдено адекватное чувственно-конкретное выражение истин­ной природы всякого чуда — его ложности, иллюзорности — и поэто­му изречение так выразительно. Подобно этому и изречение В 181, в котором деньги красноречиво опредёляются метафорой как компас, позволяющий ориентироваться в обществе, где они все определяют. Аналогичные примеры можно легко умножить.

Заостряя мысль, тропы нередко преследуют и цель снизить, развен­чать явление, например, в развернутом сравнении (J 104), доказываю­щем мысль о том, что религия — следствие слабости и бессилия чело­века.

Блестящего сатирического звучания Лихтенберг достигает также, используя гиперболу и литоту, олицетворение и аллегорию. В этом заключается одна из самых характерных особенностей афоризма Лих­тенберга. Это в большинстве случаев сатирический афоризм. Мысль философа-просветителя основательно сдобрена ядом сатирической усмешки.

Точность образов Лихтенберга делает афоризм доступным, ясным и, следовательно, действенным.

Вместе с тем при всей точности и реализме тропы Лихтенберга по­ражают своей необычностью в силу ярко выраженного ассоциатив­ного образа мышления. Поэтому можно утверждать, что они парадок­сальны в своей сущности и представляют собой одно из проявлений общей тенденции его стиля — путем парадокса вскрыть реальные жиз­ненные противоречия. Это — умение взглянуть оригинально на давно известные вещи. И когда он призывал, как философ, «высказывать свое собственное мнение о самых' обыденных вещах», «в каждой вещи стремиться увидеть, то, что еще никто не видел и о чем никто не ду­мал» (J 1248), то его парадоксальные тропы были художественным воплощением этой неутомимой жажды познания писателя — ученого.

Тропы и образы в афоризме вообще, и в афоризме Лихтенберга в особенности, характеризуются еще одним качеством. Несмотря на их наглядность и конкретность, они выступают не самостоятельно, как, например, в поэтическом произведении, а подчинены отвлеченной мысли; они как бы иллюстрируют ее. Поэтому образная система Лихтенберга имеет ярко выраженную интеллектуальную, рационали­стическую окраску. Это сравнения, метафоры и метонимии мысли, понятия.

Нередко они следуют за более или менее абстрактным рассужде­нием или предваряют его. Здесь связь с содержанием выступает осо­бенно ясно. Вот один из многих типичных примеров: «Ныне разум поднимается над царством темных, но теплых чувств, как вершины Альп над облаками. Там они видят солнце более чистым и ясным, но там они холодны и бесплодны. Разум кичится своей высотой» (L 404).

Эту особенность остроумного афоризма Лихтенберга подметил Гете и видел в этом интеллектуализме выражение своеобразия немец­кого характера.

В рецензии на «Дон Жуана» Байрона Гете указывал, что англий-. ский язык по своей природе представляет больше лексических и иных возможностей для извлечения сатирических и комических эффектов: «Немецкий же комизм преимущественно в мысли. Богатство Лихтен­берга вызывает удивление, в его распоряжении был целый мир знаний и отношений, для того, чтобы тасовать их, как карты, и по желанию плутовски разыгрывать» [20].

Широкое использование парадокса, точность и интеллектуальный характер образа, преимущественно логический характер эпитета по­зволяют сделать вывод об отчетливо выраженном рационализме стиля Лихтенберга в целом.

Разновидностью этого «комизма мысли» является у Лихтенберга и расширение значения слова. И здесь проявляется рационалистический стиль писателя. Слово, имеющее не только текст, но и подтекст, делает высказывание глубоким и избавляет автора от многословия, и, как ме­тафора и метонимия, активизирует мышление читателя. Так, в пара­доксальном высказывании — «Я собственно отправился в Англию, что­бы научиться писать по-немецки» (Е 143) — выражение «по-немецки» имеет, конечно, не узкий буквальный смысл, а употреблено в значении «писать в язвительно-сатирическом, обличительном духе».

Продолжая сравнение афоризмов Лихтенберга и Гете, нетрудно за­метить, что Лихтенберг в форме выражения острей, активней Гете, с которым его сближает преимущественно логический, определяющий характер эпитета. Однако в отличие от Лихтенберга Гете лишь изред­ка прибегает к остроумию, парадоксу.

Последний если и встречается у Гете, то в сравнении с парадоксом Лихтенберга ослаблен. Тропы в афоризме Гете почти отсутствуют или используются весьма сдержанно. Красота максимы Гете в глубине мысли и простоте. Сдержанность Гете не случайна. Иронической, са­тирической тенденции в афоризмах Лихтенберга у Гете противо­стоит ярко выраженное позитивное, утверждающее начало даже там, где он осуждает. Примечателен в этом отношении один из его афо­ризмов: «Когда я хочу услышать мнение другого человека, оно должно быть позитивным, проблематичного хватает и у меня самого» [21]. В со­держании и стиле афоризмов Гете проявляется практический склад на­туры и мировоззрения великого писателя, идеалом которого была дея­тельная, гармонически развитая личность. Активному формированию ее и служат его изречения.

Таким образом оба писателя стремятся к одной просветительской цели, но идут разными путями.

Сопоставление стилл Лихтенберга и Гете позволяет выяснить неко­торые отличия просветительского афоризма XVIII в. от классического афоризма XVII в., в частности, от афоризма Ларошфуко. Автор «Мак­сим и размышлений» со всем присущим XVII в. духом рационалисти­ческого объективного анализа безжалостно и до известной степени бесстрастно констатирует пороки своего времени и уже тем самым осуждает их. Лихтенберг не удовлетворяется этим. Он активно, раз­личными сатирическими средствами высказывает к ним свое отноше­ние. Больше того, афоризмы Лихтенберга и Гете содержат почти всег­да позитивный, чисто просветительский акцент, грубо говоря, извест­ный дидактизм, отсутствующий у Ларошфуко.

Лихтенберг поучает, наставляет, беседуя с читателем более эмо­ционально, чем Гете. Отсюда нередко вопросительная или восклица­тельная интонации, также отсутствующие у Ларошфуко, широкое ис­пользование модальных форм или оборотов, короче, побудительная интонация, а порой открытый призыв — обращение или девиз. Не из­дав своих записей, Лихтенберг в глубине души постоянно вел разго­вор с читателями и считал, что «почти невозможно написать что-ни­будь хорошее, не представляя себе при этом кого-нибудь, иногда даже целую группу людей, к которым обращаешься с речью» (L 614). По

 

страстности речи он порой напоминает Зейме, автора «Апокрифов». Активный характер афоризмов Лихтенберга необходимо особенно под­черкнуть, ибо некоторые работы буржуазных ученых, которые лишают творчество писателя радикального общественного содержания, опре­деляют афоризмы как глубоко субъективную форму исследования внутреннего «я», беседу с самим собой, «не преследующую никаких целей»[22]. Страстность Лихтенберга сказывается и в известном субъек­тивизме его афоризмов. Этот субъективизм, как указывалось, имеет у писателя свои причины, но в нем безусловно чувствуется и темпера­мент, убежденность борца-просветителя.

Поэтому так часто встречаются у Лихтенберга и личные формулы — «я полагаю...», «я думаю...». Ряд его изречений возникает как обобще­ние какого-то конкретного личного наблюдения жизненного факта, человека, или же это внезапный результат мысли при чтении книги и пр.

Ларошфуко всегда строго объективен и постоянно стремится к обобщению. Личные формулы у него отсутствуют, напротив, постоян­но встречаются слова обобщающего характера: «мы», «люди», «чело­век» и пр. В силу этого афоризмы Ларошфуко часто более лаконичны. Страстность Лихтенберга, его позитивные устремления и желание осмеять явления влекут за собой, напротив, некоторую пространность записи. Это своего рода диалог с самим собой или настойчивое стрем­ление поделиться мыслями с читателем, убедить его. Поэтому просве­тительский афоризм у Гете и, особенно, у Лихтенберга уже значитель­но отличается от классической формы афоризма. Он тяготеет к сво­бодной записи мысли, идеи[23] [24], предвосхищая тем самым в дальнейшем, в XIX в. фрагменты романтиков, мысли и идеи Гейне, афоризмы Шо­пенгауэра. Поэтому и по форме эти заметки весьма разнообразны — от краткого девиза, лаконичной записи внезапной мысли или образа, отточенного изречения до более обстоятельного фрагментарного размышления или наблюдения.

Наряду с парадоксом, оригинальными тропами, расширением зна­чения слова важным средством сатиры Лихтенберга является ирония. Она органически присуща его стилю, ибо, по меткому выражению Фр. Шлегеля: «Ирония есть форма парадоксального»... «...В иро­нии,—писал немецкий романтик,—все должно быть шуткой и все должно быть всерьез; все — простодушно откровенным, и все — глу­боко притворным»[25].

Ирония Лихтенберга весьма разнообразна — от легкой сатириче­ской насмешки до сарказма, напоминающего «Апокрифы» Зейме: «Я хотел бы когда-нибудь написать историю человеческой живодерни. Я полагаю, что мало искусств в мире столь рано достигли полного совершенства, как именно это, и ни одно из них не является столь распространенным» (Ged. 81).

И все же между изречениями обоих писателей есть существенное различие.

Подавляющее большинство афоризмов Лихтенберга отличается остроумием, тонкой иронией, напоминающей порой манеру Свифта. Подобно последнему он считал «лучшим видом иронии — тот, когда защищают дело, которое невозможно защитить, пускают в ход дово­ды, полные сатирической горечи, при этом часто приводят цитаты и объясняют их» (КА 12). Лихтенберг почти всегда острит, никогда не выходя из себя. Напротив, у Зейме ирония большей частью едкая, это сарказм в его, так сказать, чистом виде. Его афоризмы не осмеивают, а гневно бичуют. Короче, в афоризме Лихтенберга всегда больше иро­нического смеха, в афоризме Зейме — гнева. Тон речи Зейме серьез­ней тона Лихтенберга, он прямей и экспрессивней его.

* н? *

Исторически Лихтенберг несомненно является ближайшим про­должателем дела Лессинга. Его роднит с ним резко оппозиционное отношение к немецким феодальным порядкам, ярко выраженный ра­ционализм, материалистические тенденции и религиозное свободо­мыслие. Он близок Лессингу и своей борьбой за реалистическое и ак­тивное искусство, за национальную немецкую литературу, ему близка лессинговская неутомимая жажда познания и отвращение ко всякому метафизическому умозрению и догматизму, ему свойственны лессин­говская ясность и острота стиля, полемическая страстность, и такое же влечение, как и у Лессинга, к формам свободной философской публицистики [26].

Однако Лихтенберг — младший современник Лессинга, творящий в эпоху французской революции и дальнейшего углубления противо­речий феодального строя.

Это вносит новые черты в. его творчество: элементы того радика­лизма, который роднит его отчасти и с революционными демократа­ми — Форстером, Зейме[27]. Неслучайно он так преклонялся перед Лессингом и был известное время соратником Форстера. Еще Герцен прозорливо отметил глубокое духовное родство этих трех писателей, когда писал о Форстере: «жизнь полная выше гениальной односто­ронности. Форстер никак не мог сдружиться... с жизнью немецких уче­ных, он истинную симпатию нашел в одном Лихтенберге. Они были прямые продолжатели Лессинга» [28].

Таким образом содержание и стиль афоризмов показывают, что Лихтенберг связан тесными и многообразными нитями с современной ему немецкой литературой. Это опровергает распространенное в бур­жуазной науке мнение о Лихтенберге как странном исключении, пи­сателе, стоящем в стороне (AuBenseiter) от общего потока немецкого просвещения [29].

Но Лихтенберг был вынужден вести замкнутую жизнь кабинетного ученого в условиях провинциального Геттингена. Хотя ‘его отличали живой интерес к политическим вопросам, практический уклон миро­воззрения, он все же не смог подняться на идейную высоту револю­ционной демократии. Он остановился где-то на полпути. Его постигла участь многих немецких писателей, побежденных немецким убожест­вом.

Понимая историческую трагедию Лихтенберга, передовые читате­ли ценят в нем наследника традиций великого Лессинга, блестящего сатирика и смелого, оригинального мыслителя, творчество которого проникнуто жаждой практической деятельности на благо единой и демократической Германии.

* * *

Настоящая книга является сборником избранных афоризмов Геор­га Кристофа Лихтенберга.

При отборе'афоризмов учитывалось, разумеется, их идейно-эсте­тическое значение и тот интерес, который они мощгт вызвать у совре­менного советского читателя. Однако поскольку афористические записи Лихтенберга подчас перегружены устаревшим и второстепен­ным материалом самого разнообразного свойства, известная часть афоризмов приводится в сокращенном виде[30].

Большинство немецких изданий афоризмов построено по темати­ческому принципу, который не позволяет установить время их созда­ния. От этих сборников выгодно отличается критическое издание афоризмов под редакцией А. Лейтцмана, которое воспроизводит за­писи в строго хронологическом порядке. Однако в этом случае трудно представить взгляды писателя по отдельным вопросам, так как раз­личные записи следуют подряд по мере их возникновения. Поэтому в данной книге выдержан хроно7Юго-тематический принцип, по которо­му построены некоторые лучшие последние издания ГДР. Это дает возможность представить себе мировоззрение Лихтенберга в целом и вместе с тем прос7^едить его идейное

[1]     См. W. J a g о w. Vorwort in: G. Chr. Lichtenberg Gedanken. Weimar, 1950; W. ї 1 b e r g. Vorwort in: G. Chr. Lichtenberg Aphorismen und Briefe. B., 1953; B.Neu- bauer. Nachwort: G. Chr. Lichtenberg Ausgewahlte Schriften, Leipzig, Reclame W. R 6 d e 1. Forster und Lichtenberg. B., 1960; C. В r і n і t z e r. G. Chr. Lichtenberg. Tubingen, 1956 и др.

[2]  См.: R. Saitschik. Deutsche Skeptiker. B., 1906; M. Rychner. Vorwort in:

  1. Lichtenberg Aphorismen. Zurich, 1947; P. Rippmann. Werk und Fragment- Bern, 1953.

[3] W. Grenzmann. G. Chr. Lichtenberg. Salzburg — Leipzig, 1939; В e g u і n. L’ame romantique et le reve. Marseille, 1937; A. Schneider. G. Chr. Lichtenberg precurseur du romantisme. Nancy, 1954 и др.

[4]  На русском языке вышли: Г. X. Лихтенберг. Афоризмы. Пер. с нем.

  1. М. Соколова. СПб., 1899; «Избранные мысли Лихтенберга». Пер. с нем. Л. Н. Никифорова и А. Б. Гольденвейзера. М., 1906. Обе книги — почти библиографиче­ская редкость. Перевод афоризмов в первом сборнике сделан с немецкого изда­ния 1844 г., подготовленного еще до появления критического издания «Афориз­мов» А. Лейтцмана. Второй сборник составлен весьма тенденциозно. Обе книги дают неполное и искаженное представление о Лихтенберге.

Критические работы на русском языке: М. Л. Тройская. Лихтенберг и Хо- гарт.—«Ученые записки ЛГУ», № 276, 1959; М. Л. Тройская. Немецкая сати­ра Просвещения, гл. V, Лихтенберг. Л., 1962.

[5] «Lichtenbergs Briefe», hrg. v. A. Leitzmann u. C. Schiidekopp. Bd. II. Leipzig, 1902, S. 265.

e G. Chr. Lichtenberg. Aphorismen, hrg. v. A. Leitzmann. B., 1902—1908 8 дальнейшем большинство афоризмов цитируется по этому изданию.

[7]  К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, стр. 572.

[8]  G. Chr. Lichtenberg. Briefe, Bd., III. Leipzig, 1904, S. 159.

[9] К. L. Knebel. Literarischer NachlaB und Briefwechsel, Bd. III. Leipzig, 1840, S. 410, 456.

[10]  A. Einsiedel. Ideen. B., 1957.

[11]  G. Forster. Schriften, Bd. VIII. Leipzig, 1843, S. 79.

[12]  Там же, S. 28.

[13]  Там же, Bd. V, S. 315.

[14]    Афоризм (греч.: «отдельный отрывок», фрагмент) развился из научного суждения. У древних греков («Афоризмы» Гиппократа) и в средние века афориз­мы — краткие советы, рецепты или выводы, связанные с медициной и естество­знанием.

[15]    См.: G. Gervinus. Geschichte der deutschen Dichtung, Bd. V. Leipzig. 1874, S. 199 — 200; P. R і p p m a n n. Указ, соч., стр. 93.

[16]   По убедительным подсчетам ученых, афоризмы составляют 64% всех за­писей и определяют их общий облик. Не случайно Лейтцман верно назвал запи* си «афоризмами».

[17]  Л. Н. Толстой включил «Афоризмы» Лихтенберга в «Круг чтения», со­ставленный из «лучших мыслей лучших писателей». Л. Н. Толстой. Собр. соч. в 90 томах, т. 42, стр. 558.

[18]  См.: R. Trachsler. Lichtenbergs Aphorismen. Zurich, 1956, S. 139, 152.

[19]  И. В. Гете. Собр. соч., т. X. М., Гослитиздат, 1932, стр. 158.

[20]  И. В. Г е т е. Собр. соч., т. X, стр. 617.

[21]  J. W. Goethe. Maximen und Reflexionen. Leipzig, 1953, S. 84, № 499.

[22]  R. Trachsler. Lichtenbergs Aphorismen. Zurich, 1956, S. 49, 21.

[23]    Некоторые издатели сборников афоризмов Лихтенберга называют его за­писи «мыслями». См.: G. Chr. Lichtenberg. Gedanken, hrg. v. W. Jagow. Wei­mar, 1950.

[24]  Fr. S ch 1 e g e 1. Schriften und Fragmente. Stuttgart, 1956, S. 84.

[25]  Fr. S с h 1 е g е 1. Schriften und Fragmente, S. 86.

[26]  О связи стиля Лихтенберга со стилем Лессинга см.: Г. М. Фридлендер. Лессинг. М., 1957, стр. 184.

[27] Примечательно, что Лихтенберг с сочувствием отозвался о стихотворении Зейме «Элегия на празднике в Варшаве», заклеймившем раздел Польши. Одобрял он и книгу друга Зейме — Г. Меркеля о бедственном положении крепостного лю­да в Лифляндии, книгу, испытавшую влияние идей Радищева. См. L. 23.

[28]  А. И Герцен. Собр. соч. в 30 томах, т. II. М., Изд-во АН СССР, стр. 330.

[29]    Даже в изданных недавно в ГДР «Erlauterungen zur deutschen Literatur Aufklarung» (В., 1958) творчество Лихтенберга характеризуется как творчество «отчужденного одиночки» (Einzelganger, S. 580).

[30]    Почти все немецкие издания избранных афоризмов справедливо исклю­чают громоздкий материал.

Добавить комментарий

афоризмыАфоризмы ЛихтенбергаФигуры Лихтенберга

Лихтенберг о себе

Если бы небо нашло необходимым и по­лезным еще раз переиздать мою жизнь, то я хотел бы сообщить ему некоторые небесполезные замечания к новому изданию, касающиеся преимущественно облика, черт портрета и …

Остроумная шутка

Что мелко в серьезной форме, то может быть глубоко в остроумной. Е 54 Когда ему приходилось прибегать к своему разуму, то он чувствовал себя как человек, который, постоянно пользуясь своей …

Как с нами связаться:

Украина:
г.Александрия
тел./факс +38 05235  77193 Бухгалтерия

+38 050 457 13 30 — Рашид - продажи новинок
e-mail: msd@msd.com.ua
Схема проезда к производственному офису:
Схема проезда к МСД

Партнеры МСД

Контакты для заказов оборудования:

Внимание! На этом сайте большинство материалов - техническая литература в помощь предпринимателю. Так же большинство производственного оборудования сегодня не актуально. Уточнить можно по почте: Эл. почта: msd@msd.com.ua

+38 050 512 1194 Александр
- телефон для консультаций и заказов спец.оборудования, дробилок, уловителей, дражираторов, гереторных насосов и инженерных решений.