Миф машины Техника и развитие человечества

Умножение числа машин

Распределив рабочие задания по часам суток, бенедиктинцы сделали еще один шаг вперед: они приступили к умножению числа машин и их сборке. Освободившись от бесчеловечной рутины коллективной машины - прежней рабочей или военной армии, - монахи обнаружи­ли настоящие способы применения и преимущества машины. Ведь этот новый тип машины был уже не огромной людоедской мегама­шиной вроде той, что создали фараоны, а просто экономящим труд устройством, которое почти не нуждалось в усилиях человеческих мышц. Это была не последняя по значимости победа нового учения.

Хотя бенедиктинцы помогли снять проклятье изнурительного труда и как никогда раньше уравновесили его бремя (по крайней ме­ре, внутри собственной общины), они не заблуждались на тот счет, что всякий труд является благодатью. Следуя собственному уставу, бенедиктинцы, должно быть, обнаружили то, что на собственном опыте узнал Эмерсон90 (а спустя столетие после Эмерсона - я): даже самый вознаграждаемый вид ручного труда, то есть садовый, если заниматься им подолгу, притупляет ум. Ведь если целый день, прове­денный за работой в саду, служит лучшим успокаивающим и без­вреднейшим снотворным, то после выполненного тяжелого труда все высшие функции мозга засыпают. Наверное, физическая усталость в куда большей мере предотвращала бунты против суровых условий каждодневной работы, чем, скажем, пьянство или угрозы. Даже снисходительный Эмерсон проницательно высказался об эмигрант­ских рабочих отрядах, строивших первые железные дороги, вкалывая за жалкие гроши по пятнадцать-шестнадцать часов в сутки: «Это лучше всякой полиции поддерживало среди них порядок.»

Подлинным избавлением от этой трудности, с которой к XI веку столкнулись монахи, стало изобретение и применение экономящих труд машин. Это началось с систематического использования пер­вичных двигателей вроде жерновов, вращавшихся на лошадиной тя­ге, водяных, а затем и ветряных мельниц. Изобретение машин и их организация в крупные рабочие единицы шли параллельно. Главные черты этого процесса рационализации нашли изящное воплощение в первоначальной строительной планировке монастыря св. Галла, ко­торая пережила физическое разрушение изначального комплекса по­строек. В XII веке цистерцианцы91 ввели централизованную систему управления, и, что любопытно, новые монастыри стали строить по стандартному плану.

Сама механизация монастырей представляла собой часть повсе­местной рационализации, которая охватывала весь технологический процесс и лишь сравнительно недавно была оценена по достоинству. Перемены в свободной промышленности, опиравшейся не только на обычные орудия и ремесленные процессы, но и на широкое исполь­зование экономящих труд машин, начались около X века и впервые ознаменовались неуклонным увеличением числа водяных мельниц в Европе. Уже в 1066 г., когда Вильгельм Завоеватель захватил Анг­лию, там насчитывалось 8000 водяных мельниц, обслуживавших около миллиона людей. По самым скромным подсчетам, если на ка­ждую мельницу приходилось по две с половиной лошадиные силы, то это вдвое превышало количество энергии, затраченной при строи­тельстве Большой пирамиды (100000 человек), и, вероятно, в два­дцать раз - если учитывать пропорциональное соотношение числен­ности населения в обеих этих странах.

Хотя нам недостает данных, чтобы говорить об этом сколько- нибудь уверенно, теперь мы, пожалуй, можем понять, почему первые эффективные экономящие труд машины возникли не в технически передовых центрах империи, но среди варварских народов, живших на ее окраинах и никогда полностью не разделявших под очарование священных мифов о божественной царской власти: то есть, в Греции и Галлии или в самом Риме после крушения имперской власти.

Андре Вараньяк указывал, что и кельтские, и германские племе­на упрямо придерживались обычаев демократии и сопротивлялись попыткам римлян навязать им безличные формы своей «механизиро­ванной» цивилизации. Он также добавлял, что эти «варварские» на­роды проявляли недюжинную техническую изобретательность в те­чение так называемых «темных веков»: действительно, как только мегамашина вновь сломалась, начали появляться новые специализи­рованные машины и специализированные ремесла; и из-за отсутствия излишка людской рабочей силы в Западной Европе все более важную роль играли лошадиная сила и гидроэнергия.

На этой «эотехнической стадии», как я назвал ее в своей книге «Техника и цивилизация», такое распространение свободной энергии явилось куда более значимым вкладом в развитие техники, чем фа­раоновский способ сосредоточения людских масс. Везде, где быстро текла вода или дул ветер, можно было устанавливать первичные дви­гатели и обращать на пользу человеку солнечную энергию и враще­ние земли. Самой крохотной деревушке или маленькому монастырю применение таких машин приносило не меньшую пользу, чем како­му-нибудь крупному городу, и прогрессивное использование подоб­ных средств приносило все более ощутимые плоды. Эти новшества в значительной мере способствовали и росту, и последующему процве­танию свободных городов, где отныне свободный труд позволял лю­дям объединяться в корпорации и гильдии, практически не зависев­шие ни от феодальных, ни от королевских установлений.

Но монастырь, уже самой своей устремленностью в мир иной, имел особые стимулы к развитию механизации. Как указывал Бер­тран Жиль, монахи стремились избегать ненужного труда, чтобы больше времени и сил посвящать размышлениям и молитвам; и, воз­можно, добровольное погружение в религиозный ритуал расположи­ло их в пользу механических (повторяющихся и стандартизованных) решений. Хотя сами монахи были приучены к регулярному труду, они с готовностью перекладывали на машины те операции, которые можно было выполнять без особого участия разума. «Благодарную» работу - переписывание и иллюстрирование рукописей, резьбу - они оставляли для себя. А работу «неблагодарную» - обтесывание, пере­малывание, распиливание - предоставляли машине. Проявив такую вдумчивую избирательность, они показали свое умственное превос­ходство над многими нашими современниками, которые предпочи­тают оба вида работы сваливать на машину, даже если в результате жизнь получается бездумной и бессмысленной.