Миф машины Техника и развитие человечества

Наделение власти нравственным смыслом

С распространением городской цивилизации было накоплено огром­ное количество технического оборудования и материального богатст­ва; во многих краях жизнь в таких центрах власти предоставляла стимулы, благоприятные условия и прочие возможности, выходив­шие далеко за рамки архаической деревни. С другой стороны, значи­тельная часть человечества вплоть до нашей эпохи никогда не жила в крупных городах и вовсе не стремилась принимать как некий дар свыше ту жизнь, что там протекала. Сами правящие сословия порой тоже отчасти разделяли недовольство мнимыми преимуществами цивилизации, как это показывают «Диалоги о самоубийстве», кото­рые я уже цитировал выше; богачи либо держали загородные поме­стья, где они жили время от времени, либо - когда разрушалось все сложное политическое здание - находили там постоянное укрытие, частично восполняя утраченные блага «цивилизации» возвращением к старинным занятиям вроде охоты, рыболовства, садоводства или животноводства.

Что же до массы городских рабочих, то они, должно быть, взи­рали на собственную мрачную участь (если конечно, вообще осозна­вали ее) с чувством горького разочарования. Смирившись с разделе­нием труда, они, в силу товарищества и сотрудничества, утратили собственную индивидуальную цельность, не получив взамен ничего равноценного на более высоком общинном уровне. Зрелища могуще­ства, устраивавшиеся мегамашиной, могли развлекать или возвышать их, однако неполноценная жизнь так же удручающа, как и неполно­ценное питание: в лучшем случае, рабочий был вынужден голодать среди окружавшей его роскоши и с полным основанием чувствовал себя одураченным. Это ощущение разочарованности во всем, что могла предложить жизнь, становится очевидным в ранней месопо­тамской литературе и с тех пор постоянно выплывает вновь. Суета сует, всё суета, говорит Проповедник82. А итог всей этой суеты - в том, что « ..люди пустились во многие помыслы»8’. Так появились первые признаки загнивания «цивилизации».

Исследуя условия, которыми можно было бы объяснить медли­тельность в расширении сферы действия мегамашины после того, как был совершен первоначальный скачок конструктивной деятельности,

- нужно помнить не только об отрицательном воздействии войны: неоднократно наблюдалось и разочарование в самой власти, в мате­риальном богатстве, когда они становились чужды целенаправлен­ному и осмысленному ходу жизни сообщества. Со временем это раз­очарование коснулось эксплуататоров, точно так же как эксплуати­руемых.

Правящие классы постоянно расслабляло то изобилие земных благ и удовольствий, которое они присвоили себе столь беспощад­ным образом. Слишком многие из этих бесстыдных правителей и их приспешников скатились, по сути, на обезьяний уровень: подобно обезьянам, они захватывали пищу только для себя, даже не думая поделиться ею с другими; словно обезьяны, наиболее могуществен­ные владыки требовали себе больше женщин, чем положено; нако­нец, как и обезьяны, они постоянно пребывали в состоянии раздра­женной агрессии против возможных соперников. Иначе говоря, они совершенно отдалились от своих чисто человеческих качеств, и, в этом смысле, реальный выигрыш во власти и богатстве привел их к мертвой точке, не породив соответствующего умственного богатства.

Приблизительно между 3500 и 600 гг до н. э. физическая скорлу­па цивилизации утолщилась; однако находившееся внутри нее суще­ство, которое и изготовило эту скорлупу, ощущало себя все более сдавленным и стесненным, можно даже сказать, что его окутала пря­мая угроза. Награда за крупномасштабную организацию и механиза­цию была куда меньшей по сравнению с необходимыми для этого жертвами. Лишь возросшим чувством разочарования можно объяс­нить народные восстания, которые понемногу начали вспыхивать между IX и VI веками до н. э.; это был бунт внутреннего человека против человека внешнего, духа против оболочки. Поскольку такой бунт не зависел от физического оружия, его не удавалось оконча­тельно подавить кнутом, дубинкой или кандалами; и потому он спо­койно угрожал обрушить всю систему власти, основанную на моно­полии на землю, на рабстве и на пожизненном жестком разделении труда.

Первым ученым, который описал это одновременное движение и понял его значимость, был почти забытый сегодня шотландец, Дж Стюарт Гленни, призывавший также обратить внимание на указан­ный пятисотлетний цикл в культуре; а Карл Ясперс и я сам, не сгова­риваясь, назвали эти новые религии и философии «осевыми» («акси­альными»): этот намеренно двусмысленный термин включает и идею «ценности», как это имеет место в науке аксиологии, и идею цен­тральности84, то есть, сведения всех независимых институтов и функ­ций к человеческой личности, вокруг которой они вращаются.

Начавшийся в сознании, этот бунт принялся понемногу подтачи­вать материалистические представления, которые приравнивали че­ловеческое благосостояние и волю богов к централизованной поли­тической власти, военному господству и все возраставшей экономи­ческой эксплуатации, символичным выражением которых были сте­ны, башни, дворцы и храмы крупных городских центров. По всей Европе, на Ближнем Востоке и в Азии (особенно не в городах, а в деревнях) возвышались новые голоса таких людей, как Амос, Гесиод или Лао-цзы; они высмеивали культ власти, объявляя его чудовищно несправедливым, бесполезным и бесчеловечным, и провозглашали новые ценности - противоположные тем, на которых и вырос миф мегамашины. Не власть, а праведность, - говорили эти пророки, - служит основой человеческого общества; не хватать, отнимать и сражаться нужно, а делиться с другими людьми, сотрудничать с ними и даже любить их; не гордость похвальна, а смирение, не безгранич­ное богатство, а благородная добровольная бедность и чистота

К VI веку до н. э. этот вызов был брошен повсюду: давало о себе знать одинаковое общее отношение к жизни, одинаковое пренебре­жение благами цивилизации, одинаковое презрение к властелинам при дворе, в военном лагере, в храме или на рыночной площади, ко­торые, по словам Уильяма Блейка, будут «всегда подавлять умствен­ную и длить телесную войну». И, самое главное, одинаковая жалость к бедным и униженным, легче других становившимся жертвами вла­сти.

От Индии и Персии до Палестины, Греции и, наконец, Рима вос­пламенялся этот новый дух - будто самопроизвольное возгорание. И в каждом месте появлялся свой новый вид личности, порождавший целую вереницу сходных личностей. Это было народное движение, а не причуда высших сословий. Идеальный человек перестал быть ге­роем, существом исключительной телесной крепости и физической доблести, как Гильгамеш, Геракл или Самсон; он не был больше ца­рем, хваставшимся количеством убитых им львов или числом царей - соперников, которых он захватил в плен и унизил или изувечил; и уже не свойственно было этой идеальной фигуре похваляться обили­ем наложниц, с которыми он сошелся за одну ночь.

Новые пророки - люди скромные и человечные: - стремились вернуть жизнь к деревенскому масштабу и первичной человеческой мере; из своей слабости они сумели сотворить новый вид силы, кото­рый не признавался ни во дворце, ни на рыночной площади. Эти кроткие, тихие, вызывающе смиренные люди появлялись в одиноче­стве или в сопровождении горстки таких же смиренных последовате­лей, невооруженные, беззащитные. Они не искали официальной под­держки, а напротив осмеливались проклинать и осуждать тех, кто занимал высокие должности, и даже предсказывали их гибель, если те не отрекутся от своих роскошных привычек: «Мене, мене, текел, упарсин»85. «Ты взвешен на весах и найден очень легким»86.

Еще бескомпромисснее, чем цари, «осевые» пророки дерзко от­казывались не только от общепринятых обычаев и традиций, принад­лежавших цивилизации, но и от сексуальных культов с их оргиями и жертвоприношениями, сохраненных еще с неолитических времен. Для них ничто не было священным, если не вело к высшей жизни; а под «высшим» они понимали нечто, освобожденное как от материа­листической роскоши, так и от животной необходимости. Отвергая олицетворенное телесное могущество царской власти, они отстаива­ли его полную противоположность - власть личности в каждой жи­вой душе.

Эти новые пророки кормились не «высоким» ремеслом писца или чиновника, а скромной работой своих рук.

Нет никакого позора в работе: позорно безделье...

Хочешь бывалое счастье вернуть, так уж лучше работай,

- убеждал автор «Трудов и дней».87 Амос был пастухом, Гесиод земледельцем, Сократ камнерезом, Иисус из Назарета плотником, а Павел кровельщиком. Правда, Сиддхартха, Будда, был царевичем, - но он покинул дворец и семью, чтобы найти новое видение жизни в лесном уединении. Конфуций же, хотя и отличался ученостью и знатностью, хронически не мог найти себе работу: при дворе его не жаловали, несмотря на безупречную «дворянскую» изысканность.

Здесь важно отметить, что новое движение отвергало не только явные пороки и недостатки «цивилизации», но и ее очевидные блага и достижения. Это был не просто бунт против системы регламента­ции, которая позволяла возвыситься тщеславным и беспощадным и угнетала сговорчивых и дружелюбных: это был бунт против всяче­ской показной пышности мирского благополучия, против давних ри­туалов, успевших сделаться пустыми («тщетные языческие обряды»), против колоссальных изображений, помпезных зданий, пиров для чревоугодников, бездумных и беспорядочных любовных связей, че­ловеческих жертвоприношений, - словом, против всего, что унижало человеческое достоинство и уродовало дух. Эти новые личности ско­рее увещевали, нежели повелевали: они стремились быть не правите­лями, а учителями - «наставниками в праведности», - побуждавшими своих последователей вернуться к средоточию собственного «я» и руководствоваться скрытым в них самих светом.

Удаляясь от привычных дел, постясь и медитируя, новые власти­тели дум обнаруживали внутри себя способность жить какой-то но­вой жизнью, которая опрокидывала всю прежнюю шкалу ценностей - даже ту, что была мерилом архаичного земледельческого общества с его чрезмерным вниманием к сексуальности, его исключительной заботой о сородичах и соседях; но еще более решительно, они отри­цали стандарты самой цивилизации. По сравнению с тяжеловоору­женными ратниками, порожденными царской властью, эти пророки были духовно нагими и физически безоружными: множество Дави­дов перед лицом облаченных в медь Голиафов мегамашины. Новые вожди оказались достаточно отважными, чтобы сделать такую ничем не защищенную личность образцом для подражания. Согласно Кон­фуцию - одному из наиболее влиятельных новых пророков, - «со­вершенным человеком» мог называться лишь тот, кто стремился со­вершенствовать свою личность с помощью музыки, ритуала и ученых занятий.

Эпоха, явившаяся вместе с этими пророками и их универсаль­ными религиями или философиями, стала новой эрой: настолько но­вой, что имя одного из величайших пророков вытеснило имя Цезаря на календаре, по которому до сих пор большинство народов отсчиты­вает время. Ища дружбы с подобными себе по духу, независимо от каких-либо местных богов или территориальных и языковых границ, они утверждали, что человеческая личность важнее любых физиче­ских частностей и официальных условностей.

Полагаясь на непосредственный людской контакт посредством слова или примера, на обуздание и направление в верное русло при­родных аппетитов, сосредоточиваясь в сиюминутных поступках на отдаленной цели в будущем, эти пророки возвращались к самому ядру, к самой сути человека и особых порождений его ума. Они вос­станавливали ту связь, которая оборвалась, когда в силу роста насе­ления неолитические культуры Ближнего Востока - еще до того, как забрезжила цивилизация, - приступили к односторонней эксплуата­ции среды.

Из царей прежнего типа, с их притязаниями на божественную власть, ни один не оставил сколько-нибудь длительного отпечатка на позднейших поколениях, отразившегося в изменениях в характере, которые он бы совершил: в самом деле намеренное подражание лич­ности царя было бы непростительным оскорбленим, если не свято­татством. Любуясь их великолепными гробницами и монументами, нам остается лишь усмехнуться чудовищной суете и детскому тще­славию этих властителей, как усмехаемся мы при виде хвастливой надписи, оставленной для потомков Озимандией. Что за комплекс неполноценности требовал столь непомерной компенсации? Что за умственное расстройство порождало такое хвастовство? Совсем иное дело - духовные вожди нового типа, о которых поэт сказал: «Кто с Временем самим вступил в неравный бой, /Для нас спустя века оста­нется живой». Исайя, Будда, Конфуций, Солон, Сократ, Платон, Ии­сус, Магомет, - все они и другие, сходные с ними люди, до сих пор в той или иной мере живы, и память о них прочней и сохраннее любого вещественного памятника, и черты их по сей день можно различить в лицах и поведении живущих ныне потомков, словно совершенные ими перемены запечатлелись в людских генах.

Вообразить, будто столь глубокие и широко распространившие­ся перемены никак не сказались на развитии техники, смогут лишь те, кто полагает, будто общество всегда разделялось на водонепрони­цаемые отсеки. Новый образ жизни, отказав в доверии и целям, и средствам «цивилизации», отвращал человеческую энергию от слу­жения ей не столько открытой борьбой с правящими сословиями, сколько молчаливым уходом и неучастием. Возвращаясь к исконным инструментам развития человека, стремясь задать его уму иное на­правление, вырвать его из наезженной официальной колеи, новые духовные вожди, на первый взгляд, открыли путь для дальнейшего развития; хотя в действительности, как я показал в «Трансформациях человека», они слишком скоро сами погрязли в тех установлениях, которым прежде бросали вызов.

Новые духовные веяния коснулись и царской власти: прежде всего, в лице Будды, затем Ашоки88 в Индии и Марка Аврелия в Ри­ме. И не одни только древнееврейские пророки осмеливались настав­лять царей и побуждать их придерживаться высших нравственных правил. Дион Хризостом (40-115 гг. н. э.) в своем первом рассужде­нии о царской власти без обиняков подошел к сути вопроса. «Добрый царь, - писал он, - также почитает своим долгом иметь большую до­лю не богатств, но мучительных забот и тревог; потому он несказан­но больше любит труд, нежели многие любят удовольствия или бо­гатство. Ибо он ведает, что удовольствия, вдобавок к общему вреду, который они наносят тому, кто предается им постоянно, еще и быст­ро лишают способности испытывать удовольствие, тогда как труд, помимо даруемых им прочих благ, постоянно увеличивает в человеке способность к труду.»

Это прозвучало совершенно новой нотой, в той же мере проти­воположной изначальным постулатам царской власти, что и само христианство. Древний царь не поверил бы собственным ушам, если бы кто-либо дерзнул в его присутствии произнести такие слова, ибо он никогда не смотрел на свои упражнения в битвах иначе, как на удовольствие, - если только не терпел поражение. Однако вскоре Марк Аврелий уже сам стремился жить по новым правилам.

С такой точки зрения, человеческая жизнь перестала быть деше­вой, но сделалась бесконечно драгоценной: ею нельзя было бездумно поступаться ради погони за эфемерными благами. Новая вера в гла­венствующую роль личности сместила акцент с механической орга­низации на человеческие отношения и взаимную помощь; а это, как заметил Кропоткин, оказало свое воздействие и на технику. Начиная с XII века, эти перемены можно разглядеть на примере средневеко­вых профессиональных гильдий, или цехов, в Западной Европе: ибо их предназначение заключалось в том, чтобы совершать дела мило­сердия, поддержки и товарищества - помогать вдовам и сиротам, устраивать достойные похороны умершим собратьям, участвовать в братских пирушках и церемониях, в постановке мистерий и других спектаклей.

Такой новой «осевой» религиозно-этической переориентации было суждено оказать серьезное влияние на развитие техники: внача­ле она помогла облегчить участь рабов, а затем постепенно привела к упразднению рабства. Если не на войне, то в мирных операциях этот источник живой силы для мегамашины был отключен и заброшен; реформа ускорила процесс изобретения альтернативных - не осно­ванных на людском «материале» - энергетических систем и машин.

Едва ли кто-нибудь усомнится в том, что это было положительное достижение.

К сожалению, в Европе та самая церковная организация, которая некогда решительно ниспровергла прежние материалистические цен­ности «цивилизации», сама захватила власть, учредив бюрократиче­скую административную организацию римского государства. Со временем папство стало даже командовать собственной армией, на­ряду с другими средствами принуждения, например, инквизицией, оснащенной хитроумными приспособлениями для последовательных пыток, едва ли превзойденными в нашу эпоху нацистскими «инкви­зиторами» и Их уродливыми военными собратьями в других странах. Перестраивая римское государство в соответствии с «осевыми» ли­ниями, Римская католическая церковь, парадоксальным образом, са­ма превратилась в нечто вроде эфироподобной мегамашины, которая работала во славу Божию и ради спасения душ, находящихся под по­кровительством Божественного Царя. И опять-таки - чтобы допол­нить сходство, - все это совершалось при участии прямого земного представителя Божественного Главы - папы римского, - чьи выска­зывания в делах веры и нравственности, одобрявшиеся духовенством, считались непререкаемыми.

Но к той поре, как новые ценности, утверждавшиеся «осевыми» пророками, закрепились в общественных установлениях и воплоти­лись в новых архитектурных формах и произведениях искусства, - на чертежных досках, так сказать, готовились наброски и рабочие чер­тежи для создания более мощного типа мегамашины. После веков постепенного разрушения старая мегамашина нуждалась в полной перестройке - даже в армии, где традиции, пусть и не вполне непре­рывные, сохранялись наиболее ревностно.

Чтобы перестроить мегамашину в совсем новом порядке, пона­добилось перевести и старые мифы, и старое богословие на новый, более универсальный язык, что позволило бы ниспровергнуть и уда­лить фигуру царя, заменив ее еще более гигантским и бесчеловечным призраком «суверенного государства», наделенного абсолютными, но далеко не божественными полномочиями. Но прежде чем это смогло осуществиться, потребовался долгий подготовительный период, на протяжении которого главным «осевым» верованиям - буддизму, конфуцианству, христианству и исламу - довелось играть активную, хотя во многом неосознанную роль.