Миф машины Техника и развитие человечества

Травма цивилизации

Хотя о развитии рабочей машины на протяжении истории можно объективно судить скорее по самим общественным сооружениям вроде дорог и укреплений, чем по каким-либо подробным описаниям, мы обладаем более полными документированными сведениями о мегамашине из примеров ее массового негативного применения в войнах. Повторяю, что именно в виде военной машины весь ранее описанный порядок трудовой организации, - с его распределением по отрядам, артелям и более крупным единицам, - переходил от одной культуры к другой без существенных изменений, кроме тех, что за­трагивали усовершенствование дисциплины и механизмов нападе­ния.

Это ставит перед нами два вопроса: почему мегамашина просу­ществовала так долго в своей негативной форме, и - что даже важнее

- какие побуждения и цели стояли за очевидными действиями воен­ной машины? Иными словами, как случилось, что война сделалась неотъемлемой частью «цивилизации», что ее стали превозносить как высшее проявление всякой «суверенной власти»?

В своем изначальном географическом окружении рабочая маши­на почти целиком объясняла и даже оправдывала свое существова­ние. Как еще могли бы так называемые гидравлические цивилизации управлять и пользоваться потоками воды, необходимой для выращи­вания большого урожая? Жителям маленькой общины, даже если бы они сплотились, было бы не под силу справиться с такой задачей. Но что касается самой войны, то она не может служить подобным оп­равданием: напротив, она опрокидывала все терпеливые усилия не­олитической культуры. Те, что пытаются приписать войну врожден­ной биологической склонности человека, рассматривая ее как прояв­ление хищной «борьбы за существование» или как пережиток ин­стинктивной звериной агрессии, просто не понимают разницу между фантастической, превращенной в ритуал бойней войны и другими, не столь тщательно продуманными видами вражды, противостояния и чреватых смертоносными последствиями столкновений. Драчли­вость, жадность и убийство ради добычи - действительно биологиче­ские свойства, по крайней мере, у плотоядных; но война - это уже порождение человеческой культуры.

На самых ранних этапах неолитической культуры не было и на­мека на вооруженные стычки между соседними деревнями; возмож­но, даже массивные стены, окружавшие древние города вроде Иери­хона, вначале выполняли лишь магико-религиозное предназначение и только потом стали служить военно-оборонительным целям (как по­дозревал Бахофен и утверждал Элиаде). При раскопках неолитиче­ских поселений бросается в глаза, полное отсутствие оружия, хотя в орудиях и черепках от посуды нет недостатка. Подобные свидетель­ства - пусть «от противного» - широко распространены. У таких охотничьих народов, как бушмены, в древнейшей пещерной живопи­си нет изображений смертельных сражений, тогда как в более позд­них росписях, относящихся к периоду возникновения царской власти, сцены сражений есть. Так и на Крите, который в древности был засе­лен инородными и, следовательно, потенциально враждебными, пришельцами, коренные жители, как указывал Чайлд, «...по - видимому, уживались с ними вполне мирно, ибо на острове не най­дено никаких следов укреплений того периода».

Все это не должно вызывать удивления. Война, как удачно заме­тил Грэм Кларк в «Археологии и обществе», всегда «напрямую огра­ничена основой физического выживания, так как ведение любого продолжительного конфликта подразумевает избыточность в отно­шении запасов и людской силы». До тех пор, пока неолитическое общество не стало производить такой излишек, палеолитический охотник был занят исключительно охотой на собственную дичь. А это занятие позволяет выжить не более чем пяти или, самое большее, десяти охотникам на квадратную милю. Учитывая столь малое число, смертоносная агрессия была бы трудным и, хуже того, самоубийст­венным делом. Даже установление «территориальных границ», если оно и существовало между охотничьими группами, отнюдь не требо­вало кровопролитных столкновений, как нет их и у птиц.

В неолитическую эпоху обильные урожаи, которые давали большие равнины «плодородного полумесяца», изменили эту карти­ну и предоставили новые условия жизни как земледельцем, так и охотникам. Обычные трудности культивации усугублялись нападе­ниями опасных животных - тигров, носорогов, аллигаторов, гиппо­потамов, - во множестве водившихся в Африке и Малой Азии. Эти хищники, да и едва ли менее опасная крупная скотина (вроде тура), еще не одомашненная, взимали гибельную «подать» и людьми, и до­машними животными, и часто вытаптывали или пожирали урожай.

С такими животными отваживались вступать в борьбу только искусные в ремесле убийства охотники, оставшиеся с эпохи палеоли­та, а не трудолюбивые садовники или земледельцы, которые в луч­шем случае умели ловить сетями рыбу или ставить силки на птиц. Земледелец, крепко привязанный к доставшемуся ему тяжким трудом клочку земли, привыкший к размеренной работе, являл полную про­тивоположность охотнику - любителю приключений и странствий, - и был совершенно неспособен на агрессию, практически парализо­ванный своими миролюбивыми добродетелями Не последним из скандалов, вызвавших негодование одного из представителей старого общественного порядка, когда эпоха пирамид с шумом закончилась, стал случай с «птицеловами» - обычными крестьянами, а не охотни­ками!, - которые сделались военачальниками.

В Египте и Месопотамии эти оседлые привычки возобладали, должно быть, еще до того, как охотники научились обращать их себе на пользу: древнейшие города Шумера отстояли друг от друга не бо­лее чем на десяток миль, и потому, скорее всего, их основали в ту пору, когда подобное близкое соседство еще не порождало захвата спорной собственности и столкновений. И что еще важнее, эта пас­сивность, эта покорность, не говоря уж об отсутствии оружия, - по­зволяли небольшим группам охотников без труда взимать дань (вы­ражаясь языком сегодняшних реалий, выколачивать деньги «за кры­шу») с значительно более многочисленных земледельческих общин. Таким парадоксальным образом, рост могущества воинов предшест­вовал самой войне.

Почти неизбежно, эта перемена произошла сразу во многих мес­тах; и немедленно стали появляться бесспорные свидетельства о воо­руженных столкновениях между двумя независимыми и политически организованными группами: на таком определении критериев войны настаивал Малиновский, чтобы отличать ее от простых территори­альных угроз, какие бывают и у птиц, от грабительских набегов или каннибальской охоты за головами. Война подразумевает не только агрессию, но и вооруженное коллективное сопротивление этой агрес­сии: если последнее отсутствует, то речь идет скорее о завоевании, порабощении и истреблении, а не о войне.

Разумеется, снаряжение, устройство и тактика войска не были изобретены в одночасье; видимо, понадобился какой-то переходный период, прежде чем большие отряды научились слаженно действо­вать по приказу одного или нескольких предводителей. До того, как возникли города с их достаточно сосредоточенным населением, пре­людией к войне являлись организованные, но односторонние прояв­ления мощи и воинственности, принимавшие форму захватнических походов за древесиной, малахитом, золотом, рабами.

Коренные перемены, которые привели к возникновению войны как таковой, нельзя, на мой взгляд, объяснять только биологическими или, скажем, рациональными экономическими причинами. За этим стоит более важный иррациональный компонент, до сих пор практи­чески не изученный. Цивилизованная война начинается не там, где охотничий вождь непосредственным образом превращается в царя, затевающего войны: она берет свое начало в произошедшем гораздо раньше переходе от охоты на животных к охоте на человека; а особой целью этой последней охоты (если осторожно наложить на далекое прошлое неоспоримые позднейшие свидетельства) являлся захват людей для человеческих жертвоприношений. Имеется много разроз­ненных данных (которые я уже затрагивал, говоря об одомашнива­нии), наводящих на предположение, что местные человеческие жерт­воприношения предшествовали межплеменным столкновениям или войнам между крупными городами.

Если придерживаться этой гипотезы, то война с самого начала являлась побочным продуктом религиозного ритуала, своей жизнен­ной важностью намного превышающую для общины те более «мир­ские» выгоды вроде захвата земель, добычи или рабов, которыми более поздние общины пытались объяснить свои параноидальные навязчивые желания или зловещие массовые истребления людей.