Миф машины Техника и развитие человечества

Открытия древних

Собирая пищу, человек одновременно начинал испытывать тягу к сбору сведений. Оба поиска шли бок о бок. Будучи не только любо­знательным, но и способным к подражанию, человек, скорее всего, научился от паука расставлять сети, от птиц с их гнездами - плести корзины, от бобров - строить запруды, от кроликов - рыть норы, а от змей - пользоваться ядом. В отличие от представителей большинства биологических видов, человек не колеблясь учился у других существ и копировал их повадки; перенимая их пищевой рацион и способы добычи пропитания, он умножал собственные шансы на выживание. Хотя поначалу он и не строил пчелиных ульев, на одном наскальном изображении показано, как он, подражая медведю (защищенному гораздо лучше, нежели он сам), отваживается собирать мед.

Следовательно, хозяйство человеческого общества было изна­чально основано не на охоте, а на собирательстве, и, как указывает Форд, существование человека на девяносто пять процентов зависело именно от ежедневных результатов собирательства. В таких условиях находили применение и проходили испытание исключительная лю­бознательность древнего человека, его находчивость, способность к обучению и цепкая память. Постоянно что-нибудь подбирая и выби­рая, опознавая, пробуя и изучая, присматривая за потомством и забо­тясь о сородичах, человек развивал свой интеллект гораздо успешнее, чем если бы он только и делал, что изготовлял орудия.

Опять-таки чрезмерный упор на сохранившиеся материальные свидетельства - каменные орудия - привел к тому, что в большинстве исследований недооценивалась роль органических ресурсов в дои­сторическом арсенале оснащения, хотя именно они, вероятно, вноси­ли важнейший вклад в развитие древней техники. Боясь впасть в слишком вольные спекуляции, многие трезвомыслящие ученые воз­вели вокруг себя настоящую каменную стену, за которой скрываются многие важные сведения (о них лучше не гадать попусту) о характере и привычках древнего человека. Тот тип «дикаря», в котором они усматривают homo faber'z. - «человека-делателя-орудий», - появился довольно поздно. Перед ним - даже если обойти вниманием или во­все отбросить особую роль речи - стоит «человек-искатель», кото­рый, прежде чем всерьез взяться за конструктивную деятельность, изучил планету, а прежде чем начать истощать запас земных даров, нашел и приукрасил самого себя.

Древний человек в его самопоглощенности, возможно, чересчур часто погружался в сладкие мечты, но и томился кошмарами; и впол­не вероятно, что последние опасно учащались по мере того, как про­должал развиваться его ум. Однако с самого начала его спасал от ма­лейшей склонности к оцепенелому приспособлению к условиям жиз­ни тот факт, что он был прежде всего «длинноносым» животным, а именно: без устали исследовал все части своего окружения, начиная с ближайшей - собственного тела. Он вынюхивал и пробовал на вкус, искал и тщательно осматривал, сравнивал и выбирал. Все эти черты ненасытного человеческого любопытства с юмором обыграл Киплинг в своей сказке о слоненке, которому вытянули нос.

Большинство наших сегодняшних определений разума основы­ваются на понятиях о разрешении трудностей и созидательной дея­тельности, более или менее обусловленных обретенной способно­стью к абстрактному мышлению, которая появляется лишь одновре­менно с использованием языка. Однако мы упускаем из виду другое проявление умственных усилий, общее для всех животных, но, веро­ятно, наиболее всего свойственное человеку - это способность запо­минать и распознавать разные характерные формы в нашем окруже­нии: быстро уловить отличия между лягушкой и жабой, выявить съе­добный гриб и не спутать его с ядовитым. В области науки это выли­лось в обширную таксономическую работу: правда, древнего челове­ка вынудили сделаться внимательным таксономистом суровые требо­вания повседневного существования. Должно быть, он совершил множество ценнейших наблюдений и накопил много полезных по­знаний еще до того, как придумал слова, которые впоследствии по­могали сохранять эти познания в памяти ради дальнейших целей. Как показал Адольф Портман, тесный и полный понимания контакт с природным окружением приносит совсем иные плоды, нежели ра­зумное манипулирование им, - однако не менее важные. Распознава­ние существующих форм как непременная составляющая исследова­ния среды стимулировала пробуждение в человеке живейшего разума.

В действительности, имеются все основания полагать, что чело­век перепробовал огромное количество разных видов пищи - гораздо больше, чем какой-либо другой биологический вид, - еще до того, как изобрел какие-нибудь подходящие орудия. Пока в науке преоб­ладал образ древнего человека-охотника, значение его всеядности чаще всего недооценивали. С течением времени его ботанический словарь обогащался названиями ядов и лекарств, причем порой ис­точником таких сведений могли служить твари вроде той ядовитой гусеницы, которую употребляют в пищу африканские бушмены - и которую никакому современному человеку просто не пришло бы в голову пробовать на вкус.

Совершенно прав был ботаник Оукс Эймс, предположивший, что если древний человек уже обладал значительными ботанически­ми познаниями, почерпнутыми у родственных ему приматов и гоми - нидов (например, горилла поедает более двух десятков видов расте­ний), то он изрядно пополнил их, не только используя корни, стебли, орехи, или отвратительные на вкус или токсичные в сыром виде, но и экспериментируя с теми свойствами трав, которых другие животные, видимо, «инстинктивно» избегают. Два слова, которые почти первы­ми произносят дети австралийских аборигенов, - это «съедобное» и «несъедобное».

К сожалению, мы едва ли отваживаемся гадать, в какой степени познания, накопленные человеком к концу палеолитической эпохи, достигли того состояния, которое наблюдается у сегодняшних при­митивных народов. Может быть, уже мадленские охотники следова­ли бушменской практике, смазывая наконечники стрел сильными или слабыми ядами, добытыми из амариллиса, скорпиона, паука или змеиных жал, в зависимости от размера и мощи намеченной жертвы? Вполне вероятно. Однако такого рода наблюдения, относящиеся рав­ным образом и к первобытной медицине, способствовали появлению науки, и, пожалуй, не будет ошибкой предположить, что на их нако­пление у человека ушло не меньше, если не гораздо больше, времени, нежели на обретение самого языка.

Что мне хотелось бы особо выделить среди всех этих смутных, но несомненных свидетельств, - это сквозящая в них невероятная разборчивость, проницательность и изобретательность - равная той, что проявлялась в эволюции ритуала и языка, и намного превосходя­щая ту, что до наступления позднепалеолитической культуры нахо­дила применение в изготовлении орудий. Поначалу единственными животными, входившими в рацион древнего человека, были лишь маленькие существа вроде грызунов, черепах, лягушек, насекомых, которых можно было поймать голыми руками, как их до сих пор ло­вят в пустыне Калахари или в австралийском буше маленькие прими­тивные племена, пользующиеся лишь скудным набором палеолити­ческих орудий - камней, дротиков и луков, к которым позднее доба­вились духовые ружья и бумеранги. Со временем первобытный чело­век стал убивать более крупную дичь, как на то указывают многочис­ленные находки костей в пещерах в самых разных уголках света; но разумнее предположить, что зверей загоняли в западню или ловушку, а не убивали на охоте. Отсутствие эффективного оружия могли воз­местить лишь более высокая общественная организация и продуман­ная хитрость.

Если «диета» древнего человека и не могла похвастаться изоби­лием - пожалуй, за исключением обитателей тропических краев, - то зато он отличался разнообразием благодаря его настойчивым экспе­риментам. Однако новые виды пищи приносили пользу не только телу: постоянная привычка выискивать, пробовать, отбирать, опозна­вать и, главное, замечать результаты (порой это могли быть судороги, болезнь, ранняя смерть и тому подобное) - имела, я повторяю, более важное значение для умственного развития человека, чем долгие века высекания кремней или охоты на крупную дичь. Подобные поиски и эксперименты требовали значительной двигательной активности; и это пытливое добывание пищи, наряду с танцем и ритуалом, заслу­живает более высокой оценки с точки зрения его влияния на развитие человека.

Теперь я приведу конкретный пример того, как развивался ум че­ловека задолго то того, как у него появился достаточный набор орудий или материального снаряжения, сравнимый с арсеналом ориньякских охотников. Превосходное описание действительно примитивного хо­зяйства, почти лишенного каких бы то ни было следов позднейшей культуры, за исключением языка и традиции, можно найти в рассказе Элизабет Маршалл о бушменах из пустыни Калахари.

В засушливое время года, когда каждая капля воды на вес золо­та, бушмены собирают растение под названием «би», имеющее водя­нистый волокнистый корень, и приносят его в «верф» - нору, служа­щую жилищем, пока солнце еще не стало жарким. Корневища скоб­лят, из получившейся массы выжимают сок и выпивают его. Потом они выкапывают себе неглубокие ямки в тени. Они мочатся на вы­жимки, оставшиеся от «би», и выстилают этой влажной кашицей ямы, а затем ложатся в них и проводят там целый день, давая влаге, испаряющейся из мочи, сохранять их тела влажными. Для этой про­цедуры, за исключением скобления корней, не нужно никаких ору­дий; однако подобная догадливость относительно причинного меха­низма и сезонная наблюдательность, обнаруживаемая в такой спаси­тельной для жизни рутине, говорит о необычайной смекалке. Страте­гия выживания была здесь выработана благодаря пристальному на­блюдению за таким отнюдь не очевидным процессом, как испарение, и использованию всех подручных материалов, в том числе жидкости из собственного тела.

Здесь мы видим в действии три качества ума, которые были не­отъемлемы от процесса развития языка, а также от приспособления к окружающей среде: это способность узнавать, способность различать и умение догадываться о причинах вещей. Последнее качество, кото­рое западный человек чересчур часто почитал собственной особен­ной заслугой, причем весьма недавней, никак не могло отсутствовать у первобытных людей: если древний человек в чем-то и ошибался, то скорее в том, что преувеличивал или неверно усматривал роль при­чинности, приписывая и случайные события, и самостоятельные ор­ганические процессы - например, болезнь, - намеренному вмеша­тельству злых людей или духов.

В отличие от позднейших охотничьих культур, которые были основаны на преследовании кочующих стад бизонов или северных оленей, народы, в более раннюю эпоху занимавшиеся собирательст­вом, должно быть, вели сравнительно оседлый образ жизни: ведь та­кое существование требует досконального знания своей среды обита­ния на протяжении всего круга времен года, а также проверенного опытом знания свойств различных растений, насекомых, мелких зве­рей, птиц, которого можно достичь, лишь изучая из поколения в по­коление достаточно небольшой регион, чтобы стал знаком каждый его потайной уголок. Современный пример подлинно первобытного человека - это не Кожаный Чулок, а Торо.

Такого рода дотошные знания, добывавшиеся путем подобных пытливых поисков, должно быть несли большие утраты до возникно­вения языка. Но задолго до того, как появился намек хотя бы на гру­бейшую форму одомашнивания, человек уже вооружился энциклопе­дическими познаниями о содержимом своего природного окружения: у каких растений съедобные семена или плоды, у каких питательные корни или листья, какие орехи следует выщелачивать или поджари­вать, какие насекомые вкусные, какие волокна прочные, и тысячи про­чих маленьких открытий, от которых зависела человеческая жизнь.

Все эти открытия знаменуют не просто привычку любознатель­ности, но и способность к абстракциям и качественным оценкам. Су­дя по более поздним свидетельствам, некоторые из таких знаний бы­ли совершенно самодостаточны и не имели ничего общего с обеспе­чением физического выживания. Леви-Стросс ссылается на одного исследователя, изучавшего быт индейцев племени пенобскот, кото­рый обнаружил, что они располагают точнейшими знаниями о пре­смыкающихся, хотя никак ими не пользуются (кроме тех редких слу­чаев, когда им нужны заговоры от болезней или чародейства).

Если мы будем упорствовать во мнении, что на протяжении все­го раннего периода существования человека основным источником его пропитания была охота, а главным его занятием - обработка ору­дий, то тогда представляется, что культурный прогресс человека происходил непостижимо медленно, ибо, по сути, и для изготовления изысканных солютрейских, и для высекания грубых ашельских ору­дий требовался один и тот же процесс: камень ударял о камень.

Эту черепашью скорость всегда отчасти скрывала обычная прак­тика хранения палеолитических орудий и оружия в музеях, где раз­деляющие их отрезки времени как будто сплющиваются, так что соз­дается впечатление, будто за сравнительно короткий промежуток совершались значительные скачки вперед. Если бы каждый фут тако­го музейного пространства обозначал год, то эти последовательные «шаги» вытянулись бы на расстояние примерно в девяносто миль, из которых лишь последние пять или десять миль знаменовали бы пери­од быстрого продвижения. Однако если согласиться с предположени­ем, что орудия впервые начали изготовлять австралопитеки, то тогда скорость этого продвижения окажется втрое ниже, а эффект от «вы­нужденной избирательности» (согласно которой мозг якобы стал раз­виваться благодаря изготовлению орудий) оказался бы еще более сомнительным.

Чего недостает этой привычной закоснелой модели - так это тех знаний, той искусности и ловкости, которые человек, в глубокой древности начав исследовать свою среду, передавал из поколения в поколение собственным примером. Возможно, именно его активное собирательство, для которого почти не требуется орудий, может от­части объяснить, почему они так медленно совершенствовались. Как указывает Дарилл Форд, лучшими вспомогательными (и длительное время - единственными) орудиями человека служили шесты - «для стряхивания плодов на землю, для выманивания крабов или моллю­сков из-под камней, для выкапывания подземных тварей».

Вместе с тем, непрерывные исследования и интенсивная экс­плуатация небольшой территории, должно быть, благоприятствовали не только пополнению знаний, но и стабильности семейной жизни; а при таких условиях человек, лучше заботясь о потомстве, мог наде­яться, что накопленные им знания будут тверже усвоены путем под­ражания. Дарвина удивила в примитивных народах их изощренная мимикрия: они поразительно точно повторяли новые слова и тело­движения, выказывая необычайную цепкость памяти. По-видимому, эти черты говорят о некой непрерывной преемственности в рамках одного ареала. Поэтому есть основания поддержать гипотезу Карла Сауэра о том, что палеолитический человек являлся главным образом не кочевником, а населявшим одну территорию, привязанным к се­мье, воспитывавшим детей, оседлым существом; что он по привычке собирал и накапливал все необходимое для жизни, и, как правило, с переменой сезонов передвигался с открытых мест или прерий в леса, с низин долины на склоны гор.

Подобный образ жизни мог бы послужить достаточным объяс­нением того (если моя изначальная гипотеза верна), что древний че­ловек уделял столько внимания ритуалу и языку. «Историческая тра­диция, - заметил философ Уайтхед, - передается прямым опытом физической среды обитания», - разумеется, если это окружение оста­ется неизменным и устойчивым. В таких условиях материальные приобретения должны были оставаться незначительными, зато при­обретения нематериальные, не оставившие видимых следов, могли быть чрезвычайно важными.

С одной стороны, первоначальный метод человека добывать пропитание собирательством и заготовкой запасов, казалось бы, яв­лял собой безысходно тягостный, тревожный и не имеющий никакого отношения к культуре способ существования. Вместе с тем, он при­носил подлинное вознаграждение и оставлял глубокий след в челове­ческой жизни; ибо, в силу самих условий своего существования, со­биратель «прочесывал» свое ближайшее природное окружение гораз­до основательнее, чем это делалось потом - вплоть до XIX века. И если он часто сталкивался со скупостью и суровостью природы, то он знал и кое-что о ее разносторонней щедрости, когда средства к жизни удавалось добыть без предварительных замыслов и нередко без осо­бых мускульных усилий.

Собирательство и заготовка запасов шли рука об руку; а некото­рые из древнейших находок в пещерах свидетельствуют о том, что первобытный человек хранил там не просто провизию или мертве­цов. В пещерах, которые населял пекинский человек, находили кам­ни, попавшие туда из весьма далеких краев, но не имевшие сколько - нибудь явного предназначения. А Леруа-Гуран замечает, что в куль­турных слоях, относящихся к перигорскому периоду, дважды находи­ли куски свинца: они были отобраны, как и позднейшие простые и драгоценные камни, за их блестящую поверхность и кубическую кристаллическую структуру.

Эти первые попытки покорить окружение (хотя они и выглядят тщетными, если искать их видимых результатов) наложили отпечаток на все последующие достижения в культуре, пусть даже точной связи между ними и нельзя установить. По этому поводу я могу вновь при­вести слова Оукса Эймса: «Когда мы изучаем хитроумные методы обработки некоторых растений, призванных нарушить однообразие жизни, становится совершенно очевидно, что первобытному челове­ку открывались свойства съедобных и наркотических растений от­нюдь не благодаря случайности. Должно быть, он был зорким на­блюдателем, раз постепенно обнаружил процесс брожения, воздейст­вие и местонахождение алкалоидов и токсичных смол, а также доду­мался обжаривать или прокаливать продукты, чтобы добиться от него желаемого наркотического эффекта или приятного аромата (кофе). Цивилизация чрезвычайно многим обязана брожению и огню». Но прежде чем люди смогли передавать познания с помощью языка, не говоря уже о письменной традиции, - возможно, порой уходило око­ло тысячи лет на то, чтобы закрепить одно-единственное достижение.

Итак, эта подготовительная стадия разведки и собирательства явилась прелюдией к более поздним искусствам сельского хозяйства и обработки металла; такое коллекционирование продолжается и по­ныне, затрагивая самые разнообразные предметы - от почтовых ма­рок и монет до оружия и костей, книг и живописных полотен. А в качестве венца этого древнейшего проявления человеческой культу­ры нам пришлось создать особое заведение - музей - для хранения подобных коллекций. Из этого можно было бы сделать вывод, что основы потребительского общества были заложены задолго до появ­ления общества изобилия. Но если пороками собирательского хозяй­ства были накопительство и скаредность, скрытность и алчность, в более благоприятных условиях оно приносило чудесное чувство об­легчения, когда почти все человеческие потребности удовлетворя­лись немедленно, безо всяких побочных приготовлений и мучитель­ных физических усилий, с которыми сопряжена даже охота.

Возможно, именно с тех далеких времен собирательского хозяй­ства человечество по сей день преследуют мечты о сверхизобилии, достигаемом без труда - мечты, которые быстро сбываются для тех, кто отправляется собирать ягоды, грибы или цветы. Этих даров леса так много, что их всегда остается в избытке, и можно вернуться за ними вновь. Эти долгие часы, проводимые под лучами солнца, обла­дают невинным очарованием, поспорить с которым (впрочем, уже не столь невинно) может разве что удовольствие золотоискателя или добытчика алмазов. Эта старая как мир страсть обнаруживается и на более продвинутом уровне. Притягательность гигантских супермар­кетов в глазах нынешнего поколения можно частично объяснить тем, что они являют механические подобия стародавнего Эдема - до того мига, пока не приближаешься к кассе.

Однако, подчеркивая, что для древнего человека было важнее находить, нежели делать, и собирать, нежели охотиться, было бы ошибкой утверждать что главным его способом добычи пропитания являлось собирательство, а не охота, как считалось раньше. «Человек по своей природе всеяден, - справедливо напоминает нам Дарилл Форд, - и потому никогда не существовало в чистом виде собирате­лей колосьев, охотников или рыболовов.» Древний человек никогда не ограничивался одним-единственным источником пищи или од- ним-единственным образом жизни: он расселился по всей планете и испробовал жизнь в совершенно несхожих условиях, изведав плохое и хорошее, суровый и умеренный климат, ледяную стужу и тропиче­

Ский жар. Его приспособляемость, отказ от специализации, его го­товность находить множество решений для какой-то одной проблемы животного существования, - вот был ключ к его спасению.