Миф машины Техника и развитие человечества

Миф как «языковая болезнь»

Это обобщенное описание истоков языка имело своей задачей обо­значить те дологические и доутилитарные функции языка, которые оставляют без внимания общепринятые определения языка как преж­де всего инструмента понятийного мышления и упорядоченного умопостижения. Языки уже на заре цивилизаций достигли высокой степени терминологической точности и грамматической дифферен­циации, еще не сделавшись действенными инструментами мысли; и хотя тщательное символическое описание было очень важно для полноценного и согласного общения, эта ступень была достигнута значительно позже. Наиболее весомая заслуга промышленной и сель­скохозяйственной техники, начиная от неолитической стадии, заклю­чалась в том, что ее развитие высвободило мышление из мощных тисков сновидений и мифа.

Пожалуй, единственным лингвистом-систематиком, который с готовностью согласился бы с выдвинутым мной истолкованием, был Макс Мюллер; впрочем, и его, и мои суждения предвосхитили ори­гинальные прозрения великого неаполитанского философа Джамбат­тиста Вико. Мюллер интуитивно понял, сколь важную роль играли метафора и миф в раннем становлении языка, когда целью речи была не передача какой-то информации, а наделение первобытного чело­века способностью облечь смыслом каждую частицу своего опыта и подступиться к тайне собственного существования.

Выступив с ошеломляющим утверждением, что мифология - это «болезнь языка», Мюллер нашел верный ответ на вопрос о том, ка­кую роль играло в первоначальном образовании словесных символов сновидение. Однако он истолковал факты в обратном порядке «бо­лезнью» - сновидческими символами и напоминающими сновидения мифами - был, как мы теперь заключаем, один из тех истоков, откуда появились более отвлеченные формы речи. Следовательно, как сред­ство разумного дискурса, рациональный язык явился последним се­менем в удлиненном цикле человеческого роста от бессознательно­сти к сознанию, от непосредственных конкретных представлений и ассоциаций к упорядоченным умственным построениям, где впервые и расцвела «мифология». Четкое словесное выражение, разумная речь, отвлеченный символизм, аналитическое членение не были возможны до тех пор, пока эти цветы не увяли, а их лепестки не осыпались.

В «Науке мысли» Мюллер облек свою интуитивную догадку в следующие слова: «Было бы абсолютно невозможно схватывать и запоминать, познавать и постигать, толковать и именовать мир вне нас, если бы не эта Фундаментальная Метафора, эта универсальная мифология, это перетекание нашего духа в объективный хаос и вос­создание его в нашем собственном образе». Никому еще не удавалось лучше описать изначальное свершение языка или привести более адекватные обоснования того факта, что рациональное применение языка так запоздало, и употребление его для таких задач, как счет, классификация, определение, точное описание, потребовало столь утомительного окольного пути. Понятия «метафора» и «мифология» описывают изначальную природу языка и применимы к предвари­тельным стадиям, отмечающим переход от беспорядочного символи­ческого содержания сновидений, обрядовых связей «праздничной игры» и религиозного ритуала в тщательно выстроенный мир опре­делимых смыслов и осознанных целей. Если в становлении языка мысль и играла какую-нибудь роль, то мысль эта была запоздалая

Во всей этой трансформации «мифология», издревле неотдели­мая от ритуала, способствовала первому расцвету языка. Среди ран­них текстов будничная проза появляется лишь в храмовых отчетах или в военных наставлениях: по правде говоря, и в последних она далека от чистой прозы. Когда для практических задач требовалась целевая речь, то важнейшее ядро отвлеченного смысла все-таки пря­талось в метафоре. Судя по позднейшим фазам развития письменных языков, архаический язык являлся преимущественно двусмыслен­ным: аллегорические значения, богатые образами, перемешивались с инструментальными намерениями, которые долгое время скрывались под этим буйным цветом.

Ничто так удачно не иллюстрирует эту изначальную природу языка, как истолкование Малиновским бытующей у жителей остро­вов Тробриан магической формулы для заклинания богатого урожая тайту это заклятие, взывающее к дельфину. «Мы знаем, что дель­фин большой и длинный, какими должны вырасти клубни, что он выныривает и вновь погружается в поднимающиеся и опадающие волны, как вьются и переплетаются пышные лозы, чья густая листва предвещает изобильный урожай тайту.)) Хотя на первый взгляд, ме­жду морским животным и растением нет ничего общего, первое сво­им обликом воплощает абстрактные качества второго. И только не­способность удерживать в памяти такие образы не позволила шим­панзе, согласно Вольфгангу Кёлеру, развить членораздельную речь.

Предположив, что поначалу язык находился под воздействием мифа и метафоры, Макс Мюллер, я полагаю, подобрал ключ к боль­шей части умственной деятельности древнего человека. При всем том, что нам известно о его языковом способе выражения, мы долж­ны обратить внимание на прихотливую чрезмерность и излишнее изобилие, а также на отсутствие интереса к тем многочисленным практическим заботам, которые сегодня ложатся тяжким бременем на человеческое жизнелюбие. Уайтхед верно напомнил нам в своем «Символизме», что «ни один рассказ о символах не полон без при­знания того факта, что символические элементы в жизни имеют обыкновение со временем дичать, подобно растительности в тропи­ческом лесу».

Однако сама магия долгое время сохраняла одно еще более при­митивное свойство речи, заимствованное из ритуала: ведь значитель­ная часть магических формул состоит из точной последовательности бессмысленных слогов, повторяемых ad nauseam10. Возможно, это и есть погребенный под толщей поздних наслоений древнейший пласт любого языка, сохраняемый неизменным в магии как тайна для вновь посвященных еще долгое время после того, как разумная речь обрела более широкое применение. Язык настолько удалился от этого пер­воначального состояния магии и таинства, что Малиновский, занима­ясь магическими заклинаниями, признавался, что его ставит в тупик «перевод непереводимого» или поиск «смысла бессмысленных слов». Разве эти выражения не уводят нас вспять, к истокам языка? И вместе с тем, разве сегодняшний научный язык с его стремлением к точно­сти не приближается вплотную к стилю потайной обрядовой форму­лы, ревниво оберегаемой от непосвященных? Эта магическая состав­ляющая никогда не исчезала из языка; и, подобно самому ритуалу, она, быть может, долго служила замедляющим фактором.

Как и сегодняшние «дикари», древний человек, должно быть, получал удовольствие от симптомов выявленной Мюллером «болез­ни»: миф и словесная магия долго процветали за счет более опреде­ленных значений, привязанных к рутинной стороне повседневного опыта; ибо для наиболее примитивных народов будничное и волшеб­ное одинаково реальны. Даже сегодня, как рассказывает Шейлер Камманн, монгольский кочевник видит в полусферической форме своей юрты небесный свод, в круглом отверстии для дыма наверху - солнечные врата или дверь на небо, а столб поднимающегося дыма символизирует мировой столп или мировое древо, axis mundiu Толь­ко если отбросить эти мифопоэтические атрибуты, юрта наконец ста­нет просто юртой, дырка - дыркой, а столб дыма - просто дымом

Усердно пестуя метафору, первобытный человек, как я полагаю, взялся, будто в игре или драме, развивать искусство языка задолго до того, как он научился успешно применять его для точного описания или сообщения, а под конец и для направленной и организованной мысли. Сами слова, которые я неумышленно использовал для харак­теристики его трансформации: семя, цветение, вместилища, пласт, - показывают, что подобные метафоры по сей день цепляются к до­вольно обыденным, впрочем, высказываниям, цель которых - лишь передать информацию, а не вызвать эмоциональное возбуждение.

Те, кто ищет точной научной транскрипции абстрагированных событий, по праву предпочитают пользоваться ясными математиче­скими символами. Но тем, кто предпочитает пользоваться языком, занимаясь космическими процессами, органическими функциями и человеческими отношениями как взаимодействующими единствами, следует понимать, что язык мифа способен говорить обо всем этом лишь приблизительно: в силу своей динамической сложности и цело­стности они ускользают от прочих способов абстракции и репрезен­тации.

Чем ближе подходит язык к плотным сгусткам любого бытия, тем менее отвлеченным и точным он становится. Окончательное сло­во о человеческом опыте есть сам человеческий опыт, не нуждаю­щийся в посредничестве слов; и каждое существо - уже потому, что оно живет, - знает о жизни нечто такое, что никогда не станет дос­тупно научному анализу, даже если ученым удастся свести к химиче­ской формуле или электрическому заряду все наблюдаемые проявле­ния живых организмов. И потому последнее слово всегда можно ска­зать лишь при молчаливой встрече с глазу на глаз.

Вико, назвавший самую раннюю стадию человеческого развития «веком поэзии», предвосхитил суждение Йесперсена, который опре­делил ее как «век песни»; но, скорее, это был такой век, когда танец, песня, поэзия и проза, миф, обряд, магия и грубый факт тесно пере­плетались и были почти неотличимы друг от друга. Однако уже в силу такого мифологического изобилия этот век держал в плену сво­их чар еще не сформировавшийся ум человека. А специфическая ми­фология нашей собственной эпохи сложилась благодаря реакции против невыносимого субъективного замешательства; и эта мифоло­гия наделяет исключительно количественные измерения и логиче­ские абстракции теми же самыми магическими свойствами, какими первобытный человек наделял красочные фигуры речи.

Однако мы бы оказались неправы, если бы стали усматривать нашу собственную, крайне специфическую, «болезнь абстракции», достигшую наивысшей точки в Витгенштейновом анализе языка, уже в истоках человеческого языка. Отрицание мифа и метафоры порож­дает не менее серьезное искажение. Попытка расчленить человече­ский опыт абсолютно стерильными инструментами, для того чтобы предотвратить малейшее попадание бактерий изначальной метафо­рической «болезни» языка, приводит к тому, что опасность переходит на нож хирурга, который, устраняя очаг инфекции, одновременно нетерпеливо удаляет и другие органы, необходимые для поддержа­ния жизни в пациенте. Если дерзостно метафоричный язык поэзии окончательно уступит место выхолощенному языку компьютера, то может исчезнуть нечто весьма важное для человеческого творчества, в том числе и в области науки.

Весьма вероятно, что существует, как полагал Бенджамин Уорф, какая-то связь между динамичной структурой языка и природой кос­моса, хотя ни одному языку в отдельности и не удавалось полностью обнаружить эту природу. Ведь человек, творец языка, сам является характерным порождением космоса и воплощает его важные качест­ва в наивысшей форме их организации и самосознания. Однако ту обширную структуру, которую обнаруживает человек, он сам и по­мог создать. Те, кто охотно превратил бы человека в пассивный ин­струмент для фиксирования ощущений, в простое записывающее и сообщающее устройство, лишают смысла даже собственную фило­софию.