Миф машины Техника и развитие человечества

Механизация мамоны 96

Разработка автоматических источников власти - одна из важнейших заслуг монашества, другая его заслуга - по мнению сведущего исто- рика-медиевиста Г. К. Коултона, - создание капиталистического предприятия в современной систематической форме. Но если мона­шество изначально посвящало себя одной-единственной цели - стремлению к спасению отдельной души, - то капитализм в его орто­доксальной форме посвящал себя прославлению Маммоны и стрем­лению к спасению более ощутимого рода, расширяя возможности по­лучения прибыли, накопления капитала и безудержного потребления.

Сосредоточившись на своей цели, капитализм в первую очередь, разумеется, принялся за низвержение требовавших самоограничения и воздержанности обычаев всех «осевых» религий. Тот факт, что из­начальная монашеская установка на отказ от мирских радостей и са­моотречение могла породить свою капиталистическую противопо­ложность - жадность и страсть к накопительству, - не удивил бы Карла Маркса, однако это остается одним из наиболее противоречи­вых поворотных моментов истории.

Разумеется, капитализм - отнюдь не современное явление. Здесь мы понимаем под капитализмом перевод всевозможных товаров, ус­луг и энергий в отвлеченные денежные понятия, причем основным предметом приложения человеческих сил становятся деньги и тор­говля, а выгоду получают прежде всего собственники, которые иде­ально подготовились к тому, чтобы рискнуть своими сбережениями, вложив их в новые предприятия, и жить на доходы от уже действую­щих промышленных и торговых организаций При такой трактовке капитализма можно считать, что он впервые появился в зачаточной купеческой форме уже вскоре после возникновения царской власти и стал принимать все более четкие корпоративные формы по мере рос­та капиталовложений. Хотя возможность получения прибыли впер­вые появилась благодаря контролю над землями и взиманию аренд­ной платы, капиталистические предприятия со временем распростра­нились и на такие области, как кораблестроение, морская торговля, разработка копей и выплавка металлов, которые требовали крупных вложений, - при том условии, что эти предприятия оставались слиш­ком маленькими или слишком сложными, чтобы ими могла управ­лять неуклюжая государственная бюрократия.

По мере более глубокого знакомства с древними месопотамски­ми и египетскими документами, начинает представляться вероятным, что частному капитализму (если не частному бартеру) мог предшест­вовать государственный капитализм, при котором купец выступал в роли государственного чиновника; начиная с XIII века капитализм многое перенял от дисциплины монашеской организации, но при этом он лишь следовал более ранним обычаям регламентации^ уста­новленным первоначальной мегамашиной. Капиталистов - землевла­дельца, купца, перекупщика - на этих ранних стадиях можно (пусть немного нелицеприятно) уподобить шакалам, которые кормились менее привлекательными остатками царской львиной добычи.

Действительно, торговля, промышленность и банковское дело долгое время оставались зависимыми от власти суверена. Их при­быль и привилегии постоянно сходили на нет во время войн, когда разрушались города и разграблялись храмы, сокровищницы и дома богатых горожан, а в мирное время не давали покоя непрерывные вымогательства, поборы и неоправданно обременительные налоги, сумму которых нередко намеренно завышали нечестные чиновники - мытари.

Чтобы достичь процветания, меркантильному капитализму при­ходилось охватывать своей деятельностью регион столь же обшир­ный, как какая-нибудь империя, и рисковать средствами куда большими, чем отваживался кто-нибудь из купцов-одиночек. Капи­талистам требовались особые проницательность, ловкость, изворот­ливость и предприимчивость, чтобы избежать всех мыслимых опас­ностей; и не удивительно, что уже с самых древних времен алфавит, чеканные монеты и арабские цифры заносили в новые края чаще все­го именно люди, промышлявшие внешней торговлей или эксплуата­цией колоний. Марко Поло не был ни первым, ни последним из таких искателей приключений; а Якоб Фуггер, Ротшильд и Джон Д. Рок­феллер, каждый в свою эпоху, явились воплощениями этого челове­ческого типа.

Классическая теория накопления капитала была впервые сфор­мулирована в средние века, и не экономистами, а учеными мужами в их сугубо богословском учении о «сокровищнице спасения»: накап­ливая земные заслуги путем воздержания и самопожертвования, мы тем самым приуготовим себе огромную награду уже на Небесах. В XIII веке один из таких теологов, Винсент де Бовэ, убеждал людей трудиться не просто для прокорма, но и ради накопления, которое привело бы к дальнейшему возрастанию богатств. Ученые, настойчи­во повторяющие анахроничное утверждение Макса Вебера, что дух капитализма равняется протестантизму, вынуждены просто закры­вать глаза на многочисленные средневековые данные, противореча­щие этому взгляду.

Протестантизм в том виде, в каком он впервые появился в XII веке в учениях купца-еретика Пьера Вальдо97, был, по сути дела, яро­стным протестом против нового капитализма и покаянной попыткой вернуться к образу жизни ранних христиан, презиравших земные блага и коварные искусы торговли. Общественные взгляды вальден - сов, уиклифитов, лоллардов, бегинов и анабаптистов,98 и в первую, и в последнюю очередь носили воинственно антикапиталистический характер; таковы же были, но сути, автократические экономические принципы и антиростовщическая полемика Мартина Лютера.

После Вальдо, спустя век, Франциск Ассизский совершил сход­ную попытку возродить каждодневным смиренным трудом главное учение раннего христианства, но неослабный гнет капиталистической экспансии обрек его стремление на неудачу, бедность не способство­вала накоплению капитала, а добровольное служение ради блага об­щины лишь нарушало новую систему оплаты труда, пришедшую на смену кабальным отношениям. Сама папская власть, осмотрительно включившая францисканский орден в состав официальной Церкви, недавно провозгласила (устами папы Иоанна XXII), что распростра­ненное представление, будто ранние христиане действительно прак­тиковали коммунизм, - подлежащая проклятью ересь.

Страсть к деньгам, указывал Фома Аквинский, не знает преде­лов, тогда как все природные богатства, принимающие конкретное обличье пищи, одежды, мебели, домов, садов, полей, - имеют строго очерченные границы производства и потребления, диктуемые приро­дой самого товара, а также органическими потребностями и возмож­ностями его потребителя. Бытующее мнение, что у человеческих же­ланий не должно быть никаких пределов, нелепо: сама жизнь суще­ствует в весьма узких пределах, заданных температурой, воздухом, водой и пищей; и идея, будто одни лишь деньги, или власть, позво­ляющая распоряжаться услугами других людей, должны быть сво­бодны от таких ограничений, - это простое умопомрачение.

Желание обладать неограниченным количеством денег имеет та­кое же малое отношение к благополучию человеческого организма, как и стимуляция «центра удовольствия», который недавно обнару­жили в мозгу ученые-экспериментаторы. По-видимому, этот стимул субъективно столь велик, что подопытные животные готовы подвер­гать себя чему угодно, вплоть до голодной смерти, лишь бы наслаж­даться им. Когда капиталисты осознали природу такой гипертрофи­рованной денежной стимуляции, некогда называвшейся проклятьем Мидаса", - они стали или накладывать на себя руки, или покаянно ударяться в служение обществу и благотворительность.

В идеальном капиталистическом «эго» безудержное накопление денег смешано с рьяным приобретением безграничных богатств, точ­но так же как аскетичные привычки монаха сочетались с отважными деяниями воина. Выражаясь языком Фрейдовых терминов, страсть к деньгам одинаково привлекала и «анальный», и «оральный» типы личности Новоявленные капиталисты в значительной мере заслужи­ли то прозвище, которое дали им позднее, - «купцы-авантюристы»; и

В весьма ранний период эти противоположные, но в то же время взаимодополняющие черты нашли совместное выражение в ордене рыцарей-храмовников, этих средневековых воителей-банкиров. Кро­ме того, не противоречило новому капиталистическому духу и то, что торговые союзы в крупных городах Ганзы были организованы, по сути, на манер монашеских общин и подчинялись жесткой военной дисциплине.

Это сочетание качеств, в свою очередь, перешло в научную идеологию XVII века: готовность поддерживать смелые гипотезы, желание расчленять сложные органические единства, в то же время поверяя новые теоретические догадки внимательным наблюдением и экспериментом. Несмотря на разницу в происхождении и вроде бы несовместимые цели, монах, воин, купец и новоявленный натурфи­лософ или ученый-экспериментатор стояли друг к другу куда ближе, чем сами это понимали. Как Йон Габриэль Воркман100 - ибсеновский герой, который подытожил капиталистический дух XIX столетия, - каждый был готов испытать любовь и пожертвовать жизнью, чтобы достичь власти - сколь бы сублимированной или до неузнаваемости преображенной эта власть ни представлялась.

Но в то же время капитализм, удовлетворяя свою ненасытную страсть к материальным богатствам, перенял и перевел на язык соб­ственных понятий экономику изобилия, которая изначально была делом - и отличительной приметой - божественной царской власти. Действительный рост производительности приносил зачастую счаст­ливое освобождение от мучительных оков природной бедности и хо­зяйственной отсталости; к тому же, он ускорял приближение нарас­тающего бунта против аскетических запретов ортодоксального хри­стианства, которые легко было проповедовать в «смутное время», когда им не находилось соблазнительных альтернатив, но которые теперь казались беспричинными и неоправданно враждебными жизни.

Спустя несколько веков новый капиталистический дух бросил вызов срединной христианской этике: в безграничном эгоизме сэра Джайлза Оверрича101 и его товарищей по рыночной площади не было места милосердию или любви в каком-либо из исконных смыслов этих слов. Капиталистическая система ценностей, по сути, преврати­ла пять из семи смертных грехов христианства - гордыню, зависть, скупость, алчность и похоть - в положительные общественные доб­родетели, видя в них непременные побуждения ко всякого рода хо­зяйственной деятельности; а главные добродетели, начиная с любви и смирения, были отвергнуты как «вредящие делу» - не считая тех

Случаев, когда они делали рабочий класс более послушным и покор­ным хладнокровной эксплуатации.